Я был полон решимости, и только мысль об отце из Адзабу, о тесте, о семье омрачала мою душу. Дома у нас тогда царила ужасная суматоха: через три дня мы с женой должны были переезжать в новое жилище, построенное на купленном тестем участке, по этому случаю тесть с тещей заранее приехали в столицу, тесть сам занимался устройством сада и руководил садовниками. Он не уехал из Токио и после нашего переезда, самолично ездил в универмаги, выбирал недостающую мебель и прочее Так что у меня просто не было возможности откровенно поговорить со своими домашними. Отцу из Адзабу я тоже решил рассказать обо всем после того, как газета начнет публикацию моей повести. Я был очень благодарен тестю, который специально позаботился о том, чтобы в новом доме на втором этаже для меня оборудовали просторный кабинет и личную комнату для отдыха, необходимую мне по состоянию здоровья. Обе комнаты выходили на юг и были изолированы от комнат остальных членов семьи…
В тот день, когда газета начала публикацию повести, тесть как раз приехал в Токио, где предполагал провести довольно долгое время, занимаясь подготовкой к парламентской сессии. На следующий день я посетил заведующего отделом газеты, чтобы поблагодарить его, и получил гонорар за первые десять отрывков. Подивившись величине суммы, я вернулся домой и вручил деньги жене. Она обрадовалась, и я тут же как бы между прочим признался, что ушел из университета.
— Что ж, твоей университетской зарплаты не хватало даже на транспортные расходы, — легкомысленно ответила она. — Писать — прекрасная работа, если за нее платят такие деньги.
Через несколько дней она сказала:
— Знаешь, твой отец из Адзабу вроде бы сказал моему, что ты вовремя ушел из университета. Дескать, если бы ты продолжал преподавать, то при твоем характере наверняка подхватил бы эту «красную заразу», которая нагоняет на всех такой страх. Мне кажется, отец немного успокоился.
Услышав это, я в тот же день захотел увидеться с отцом и тут же позвонил ему, чтобы узнать, когда он свободен. Отец был дома, но к телефону не подошел, в конце концов подошла матушка и со смехом сказала:
— Отец говорит, что ты заболел туберкулезом души и он не желает тебя видеть. Отказывает тебе от дома. Но он так любит тебя, что наверняка не выдержит и месяца и сам тебе позвонит. Если ты проявишь твердость и сделаешь вид, что рассердился, он сам станет просить у тебя прощения. Думаю, тебе лучше выдержать характер. Посмотрим, кто быстрее сдастся.
Я решил послушаться матушки и стал ждать, пока отец сам позвонит. Но прошла неделя, прошел месяц, а он все не звонил. Моя повесть пользовалась успехом, отклики были самые положительные, мне предложили удлинить ее, насколько я захочу; обрадовавшись, я позвонил отцу, мне очень хотелось поделиться с ним своей радостью, но он не подошел к телефону. Я написал ему, но он не ответил. Я знал, что жена несколько раз ходила в Адзабу, но она ничего не рассказывала мне об отце. Поняв, что мне и в самом деле отказали от дома, я покорился и, стараясь трудиться как можно усерднее, чтобы оправдать себя в глазах отца, стал смиренно ждать, когда он наконец смягчится и простит меня.
И вот через девять лет отец вдруг звонит мне и весьма дружеским тоном спрашивает, не могу ли я прийти в студию на третьем этаже здания Кайё неподалеку от Гиндзы. У меня слезы навернулись на глаза и подкосились ноги: значит, он простил меня, наконец-то простил через столько лет! Вскочив, я тут же бросаюсь к зданию Кайё…
Эпизод четвертый. За эти долгие девять лет я на своей шкуре испытал, что значит быть писателем в Японии, к ним относятся с презрением, считают бездельниками, людьми «вне закона». Тесть и другие родственники не хотели иметь со мной дела, и это огорчало жену и тещу. Да еще в том году Япония, поддавшись чванливым военным и политикам, начала агрессию против Китая, ввела войска в Маньчжурию. Но я не буду здесь этого касаться…
Итак, я бросаюсь в Кайё. Это четырехэтажный бетонный доходный дом, построенный в 1914 году предшественником отца. Он не пострадал во время Большого землетрясения в Канто, и в том году, когда я вернулся в Японию, отец устроил в одной из комнат третьего этажа контору, которую стал называть студией. Влетев в эту студию, я останавливаюсь как вкопанный. Первое, что бросается мне в глаза, — моя собственная большая фотография в рамке, которая висит на стене прекрасно обставленной просторной комнаты.
— Садись сюда, — говорит отец, поднимаясь мне навстречу. Сев на диванчик, он указывает мне на место справа от себя.
Я был так взволнован, увидев его, сильно поседевшего за эти годы, что лишился дара речи. Меня спасло то, что я сидел сбоку и мог не смотреть ему в глаза.
— Знаешь, у меня есть блудный сын. Наверное, ты о нем не слышал. Он решил против моей воли стать писателем, совсем обнищал, подрабатывал сторожем в чужих домах… Ну я подумал, что, наверное, его и оттуда скоро выгонят и он захочет вернуться. А поскольку в мой дом в Адзабу он ни ногой, я подготовил эту комнату и стал ждать здесь возвращения блудного сына. Отцы ведь все такие глупцы… Все эти долгие годы пять дней в неделю я приходил сюда часа на два, думал о своем блудном сыне и молился невидимой силе… Ну а потом понял, что этот блудный сын так никогда и не вернется, и решил позвать тебя… Спасибо, что пришел! Гиндза рядом, если будешь в этих краях, заглядывай, порадуешь меня вместо моего блудного сына. После того как он заявил, что будет писателем, я тоже поднатужился и стал изучать хайку под руководством Кёси-сэнсэя [40] … Примерно раз в неделю показываю ему с десяток трехстиший и выслушиваю его замечания. Хайку писать и то тяжкий труд, слишком уж глубокий смысл в них должен быть заключен, теперь я наконец понял, как нелегко приходится моему негодяю…
Я догадался, что отец прочел мой перевод рассказа Андре Жида «Возвращение блудного сына», который я сделал для полного собрания сочинений писателя. В книжном шкафу, стоящем в углу студии, рядом с роскошным изданием полного собрания «Приключений Шерлока Холмса» Конан Дойля, которое он бережно хранил, — он говорил, что, когда в юности работал в Лондоне, это был его любимый писатель, — стояли мои книги. Не обращая внимания на то, что отец продолжает говорить, я, словно зачарованный, подошел к шкафу: на нижних полках лежали старые журналы, в которых публиковались когда-то мои романы с продолжением…
— Выдвинь-ка вон тот ящик. Там подшивки вырезок со статьями о твоих произведениях и со всякими сплетнями, которые писали о тебе в газетах и журналах… Думал порадовать своего блудного сына, поднять его дух, когда он вернется… Да, все отцы — такие дураки.
Я стою перед отцом, низко опустив голову.
— Простите меня, — говорю я.
— Тебе не за что просить прощения, — тут же отвечает он и, улыбаясь, кладет руку мне на плечо, потом, притянув к себе, продолжает: — Вот и на этот раз тебе удалось вернуться живым и невредимым… Мне все казалось, будто ты снова в высокогорном санатории. Я перечитывал твои старые письма, полученные из Отвиля, и был полон решимости ждать долго, ведь туберкулез души — болезнь, от которой быстро не излечиваются… Я понял, что тебя склонил к литературе Великий Бог Жака. Когда туберкулез поразил твои легкие, я молился, чтобы Бог поддержал тебя. А теперь, вдруг подумав: «Да какого черта!» — решил ради тебя заняться собственным совершенствованием… «Раз Бог Жака действительно Великий Бог, — думал я, — он сжалится надо мной и поможет тебе…» Да, много времени мне потребовалось… Знаешь, в июле прошлого года я прочел твою книгу «Записки Любви и Смерти» и подумал, что ты сможешь стать писателем ничем не хуже Конан Дойля, хотя вы, конечно, совсем разные… Ну, разумеется, меня мучили сомнения, но потом я дважды прочел твой новый, только что законченный роман «Возвращение к жизни» и укрепился в своем мнении. Я поверил, что и на этот раз ты вернешься живым и невредимым, и сразу же позвонил тебе. Когда я услышал твой радостный голос: «Отец, я сейчас приеду», у меня возникло ощущение, что ты действительно исцелился от туберкулеза души.