С этими словами он подал мне мокрую, полинялую рубашку и указал мне на уголок ее, где из-под грязи выглядывала красная метка.
— Как вы это прочтете? — спросил мистер Картер, пристально смотря мне в глаза. Ни я, ни кто другой, умеющий читать по-английски не мог сказать, что эта метка значит что-нибудь другое, а не Генри Дунбар.
— Теперь все для вас ясно, не правда ли? — сказал мистер Картер. — Вот почему убитый был раздет догола и платье его брошено в воду; вот почему часы и цепочка перешли от одного владельца к другому; вот почему человек, возвратившийся сюда после убийства, не мог быстро подобрать ключ к шкатулке. Вы теперь понимаете, почему Маргарите Вильмот было так трудно добиться свидания с человеком, жившим в Модслей-Аббэ, почему, когда она наконец увидела его, то всеми силами старалась защитить его от преследований. Когда она говорила вам, что Генри Дунбар невиновен в смерти ее отца, она говорила правду. Человек, который был убит, и был Генри Дунбар; человек, который убил его…
Я больше ничего не слышал. Кровь хлынула мне в голову, и я упал без чувств на рядом стоящее кресло.
Когда я очнулся, я увидел перед собой сыщика; он спрыскивал меня холодной водой. Когда я пришел в себя и был в состоянии обдумать все случившееся, мной овладело одно чувство — чувство сожаления, необъяснимого, безграничного сожаления к женщине, которую я любил.
Мистер Картер отнес узел с найденной одеждой в свою комнату и через несколько минут возвратился с чемоданом, который поставил в угол подле камина.
— Я запер платье в чемодан, — сказал он, — и не намерен выпускать его из виду, пока не вручу в верные руки. Метка на рубашке Генри Дунбара вздернет на виселицу его убийцу.
— Тут может быть ошибка, — заметил я. — Рубашка с меткой Генри Дунбара могла принадлежать другому; он мог подарить ее своему старому слуге.
— Это невероятно, сэр, потому что слуга встретил его только в Саутгэмптоне, за два или за три часа до преступления. Не знаю, как вам, а мне все теперь ясно. Конечно, это одно из самых странных дел, которые я когда-либо видел; но оно очень просто, когда знаешь ключ к нему. Не было никакой основательной причины, которая могла бы побудить Генри Дунбара, почтенного, всеми уважаемого человека и к тому же миллионера, совершить преступление, которое могло его рано или поздно привести к виселице. Напротив того, Джозеф Вильмот, бродяга и беглый каторжник, имел полное основание убить своего бывшего господина и выдать себя за него, то есть из нищего преступника превратиться в главу богатейшего торгового дома. Это была игра смелая, азартная, очень опасная и трудная игра, и человек в этот раз играл ее великолепно. Он до сих пор скрывался от всех подозрений, его выдала только излишняя совестливость его дочери.
Да, мистер Картер говорил правду; только отказ Маргариты исполнить данное мне слово, побудил меня предпринять поиски, которые привели к открытию роковой тайны.
Я думал обо всем этом до тех пор, что у меня помутилось в голове. Как все это случилось? Человек, которого я видел, с которым я говорил, был не Генри Дунбар, а Джозеф Вильмот, убийца своего господина?
— Нет, это невозможно, — сказал я, — я видел в конторе после убийства письма, которые написаны рукой Генри Дунбара.
— Ничего нет удивительного, — спокойно ответил сыщик, — когда я знакомился со всеми подробностями этого дела, то навел справки о предыдущей жизни Джозефа Вильмота. Он был сослан тридцать лет тому назад за подлог документов, бежал с места ссылки, но был схвачен и снова сослан на Норфолькские острова. В суде никогда не видывали человека, который бы так искусно и ловко подделывал чужую подпись. Он был известен как один из самых смелых мошенников, которых когда-либо ссылали на каторгу; но, несмотря на это, он, говорят, был очень умный человек и в нем было много хорошего. На Норфолькских островах он работал так много и вел себя так хорошо, что его выпустили на свободу, прежде чем он отсидел половину срока. После этого он вернулся в Англию и его видели в Лондоне; его подозревали во всевозможных преступлениях — от шулерства до фальшивомонетничества, но никогда не могли поймать на месте преступления. Кажется, что он пробовал жить честным трудом, но это ему не удавалось. Пятно бесчестия лежало на нем, и никто не верил его исправлению. Вот история этого человека и многих ему подобных.
Итак, Маргарита была дочерью этого человека. Необъяснимое горестное чувство овладело мной при одной этой мысли. Я теперь понял все. Эта благородная девушка скорее отказалась от единственной надежды на счастье, чем передать своему мужу бесчестие, тяготеющее над ней. Мне все было ясно — и бледное ее лицо, и упорное молчание, я мог себе представить весь ужас роковой сцены в Модслей-Аббэ, когда отец и дочь встретились лицом к лицу и когда Маргарита узнала причину, почему убийца так долго скрывался от нее.
Тайна непонятного отказа Маргариты идти за меня замуж была разгадана; но это открытие было так страшно, что я невольно сожалел о том времени, когда я ничего не знал и не подозревал. Но было ли лучше для меня, если бы я позволил Маргарите действовать, как она хотела, позволил бы ей привести в исполнение ее героическое самопожертвование? Не лучше ли было оставить это преступление скрытым навеки от всех, исключая того Высшего Судью, от которого никто не может укрыться? Не лучше ли бы это было для меня? Нет, мое сердце говорило мне, что я рассуждаю ложно, низко. Пока человек живет в обществе других людей, пока существуют законы для покровительства несчастных и наказания виновных, правосудию не должны никогда мешать личные соображения.
Если отец Маргариты совершил ужасное преступление, он обязан нести за него наказание, хотя бы это растерзало сердце его невинной дочери. Если, по странному случаю, я, который так пламенно люблю эту девушку, содействовал более всех этому результату, то ведь я был только слепым орудием провидения и не имел никакой причины сожалеть об открытии истины.
Мне оставалось теперь только одно — жениться на Маргарите. Свет, быть может, отшатнулся бы от дочери убийцы, но я знал ей цену, я видел ее в самых жгучих испытаниях и потому не ужаснулся. Меня не оттолкнет история моей бедной Маргариты, имя которой будет с этой минуты произноситься с отвращением всеми честными людьми.
«Если судьбе было угодно, чтобы я причинил ей это страшное горе, — думал я, — то мой долг — обеспечить ее будущность, сделать ее счастливой».
Но согласится ли Маргарита быть моей женой, когда узнает, что я был главной причиной обнаружения преступления ее отца?
Эти грустные мысли теснились в моей голове, пока я сидел за столом напротив сыщика, на которого мне было противно смотреть — так он был весел и счастлив. Успех — главный источник радостей на земле, и потому нет ничего странного, что мистер Картер был вне себя от счастья, когда ему удалось открыть тайну, которую никак не могли разгадать его товарищи. До тех пор, пока я верил в преступность Генри Дунбара, я не чувствовал никакого отвращения к делу, которое предпринял; я даже несколько увлекся пламенной деятельностью сыщика. Но теперь, когда я знал, какой позор и горе навлечет наше открытие на Маргариту, я с ненавистью стал смотреть на мистера Картера и его радость.