— Ой, да чем вы рискуете! Вы ничем не рискуете.
— Кроме репутации.
— Репутацию можно оценить в деньгах. Она имеет цену.
— Именно. С этого я начал.
Трескин испытывал ненужное раздражение от того, что профессиональный говорун и писака его, Трескина, переговорил. Раздражение это было излишним, неделовым чувством, проявлением слабости, которую Трескин с неудовольствием отметил в себе, как отрыжку давнего, теперь не существующего, излишне суетливого и мало что в действительности представляющего из себя Трескина, каким он был еще несколько лет назад. И потом, имелось под рукой нечто весомее всей этой пустопорожней болтовни. В тяжелом чемоданчике с хитроумным запором он разложил напоказ деньги — много больше того, что собирался и готов был уступить писаке. Потому и разложил, прикидывая будущий разговор, что заранее уже тайным каким-то знанием угадывал свое унижение.
Примериваясь, Трескин тронул замки, поднял чемоданчик — черный дипломат — на колени и легонько взыграл на нем пальцами.
Сверкающий, искрометный ум — Эдик Трофимович сосал угасшую трубку, на Трескина и на чемоданчик глядел с тем полным, бесхитростным простодушием, которое свойственно лишь честному неведению. Когда Трескин поднял глаза, Эдик с готовностью улыбнулся — испытывал он потребность вынуть изо рта трубку и улыбнуться. Не глядя вниз, где лежал плитой тяжелый дипломат, Трескин отщелкнул замки дуплетом, и, настороженные в предчувствии самых занимательных превратностей, собеседники вздрогнули, как от выстрела, — дверь распахнулась.
— Меня милиция привезла! — влетел в комнату молодой парень. — Здравствуйте! — Он проскочил к окну, чтобы выглянуть на улицу. — Нету, уехали, всё! — сообщил тотчас же присутствующим и бросился на диван. — Уф!
И, оглядевшись, — на это не потребовалось много времени — заподозрил неладное:
— Я не помешал?
Выдержав паузу, Эдик Трофимович повернулся к Трескину:
— Он помешал нам?
— Нет, — Трескин глянул на часы.
— Я после ночи, — пояснил пришелец. — Прямо в редакцию и немедленно спать.
— Да, выспаться нужно, — согласился Трофимович.
Почти не тронутое загаром лицо пришельца казалось чрезмерно бледным, и Трескин, взяв на заметку это естественное после перепоя обстоятельство, тотчас связал его с бессонной ночью и излишней ретивостью парня, но ошибся. То была природная бледность мало подверженной загару и румянцу кожи. По-юношески тощий и порывистый, Саша Красильников при достаточном росте и вполне удовлетворительном сложении представлялся поверхностному наблюдателю подростком. Не удивительно, что Трескин ошибся и насчет возраста: «мальчику» исполнилось двадцать четыре.
При взгляде более пристальном расположенный к тому наблюдатель мог бы остановиться на отметке «хороший парень», отметке тем более удобной, что от нее в любую сторону рукой подать: заключение «хороший парень» содержит в себе не только сдержанную, осмотрительную похвалу, но сразу тут же и оправдание. Оно подразумевает отсутствие крупных недостатков, равно как и крупных достоинств. Хороший парень по самой своей универсальности ничего особенного из себя не представляет и потому, кстати сказать, не может пребывать в завидном состоянии «хорошего парня» бесконечно долго. Всякое потрясение жизненных устоев сдвигает его с нейтральной позиции, проявляя зачастую скрытые до поры стороны натуры таким примечательным способом, что окружающие, пожимая плечами, вынуждены оправдывать свою прежнюю недогадливость все тем же привычным объяснением: «хороший парень». При этом предполагается, надо думать, что раз установленный диагноз должен был бы предохранить и парня, и окружающих от всяких непредвиденных извивов и перемен, и посему изменивший своему универсальному предназначению «хороший парень» берет на себя весь груз ответственности за последствия собственного своевольства.
Возвращаясь теперь к Саше Красильникову, следует признаться, что вряд ли кто-нибудь ожидал от него чего-нибудь сверх того, что должно ожидать от заурядного хорошего парня. Мало что можно было сказать и в оправдание, и в похвалу Саше, кроме того же универсального определения: хороший парень.
Это обстоятельство в значительной степени объясняло его довольно-таки неопределенную внешность. Так, скажем, стриженным не коротко и не длинно вихрам его кой-чего не хватало, чтобы выглядеть красиво уложенными кудрями, хотя и трудно было поверить, с другой стороны, чтобы они вились вот так от природы, — до прически как будто не дотянул, но и оправдаться природой уже нельзя. Ничего выдающегося не являли собой нос и вовсе не впечатляющий подбородок. Некоторый недостаток ловкости и предупредительности в манерах возмещался, вполне или нет, естественной доброжелательностью, которую, впрочем, можно было принять и за слабость.
Так что если Саша располагал к себе, то не каким-то отдельным качеством, а просто так, неизвестно почему. Определенно неглупый, а в некоторых случаях (впрочем, весьма избирательно) еще и наблюдательный, он успел к двадцати четырем годам убедиться, что у окружающих нет сколько-нибудь весомых оснований испытывать к нему сильные чувства. Этого — просто так, вообще — хватало на то, чтобы пользоваться ровным расположением окружающих, и этого же — просто так, вообще — было совершенно недостаточно для чего-то большего, чем простое расположение. Потому Саше не приходило в голову на большее и рассчитывать — он не старался понравиться.
— Это наше студенчество, — сказал Трофимович, — Саша Красильников.
— Студент, — повторил Трескин; он не совсем понимал, какого тона держаться.
— Начинающий мастер слова и даже, где-то, инженер человеческих душ.
— Мы ехали ночью с нарядом. Три часа ночи, мрак, — заговорил Саша, поспешив прекратить неловкий разговор. — А он спускается по балконам. Водитель говорит: «Гля! спускается по балконам!» Он сделал такой крюк. Из водопроводной трубы; приварил поперечины, а снизу подвязал веревочную лестницу.
Саша оглянулся, отыскивая что-либо похожее на крюк — для примера. Не переставая рассказывать, он подошел к столу, подвинул рукописи, перевернул газету с замазанным синей краской углом, приподнял письменный прибор и под него глянул.
— Крюк замотал тряпками, чтобы не звякало. Очень ловко — смотрите. — Тут, наконец, Саша нашел подходящий предмет — это была скрепка, ее можно было разогнуть, чтобы изобразить крюк. — Вот так. Метра два длиной, а снизу веревочная лестница.
— Наглядно, — кивнул Трофимович, рассматривая проволочную закорюку. — Подробности ночного происшествия так и встают перед глазами во всей их ужасающей подлинности.
Рассказчик слегка покраснел.
— Ладно… — невнятно пробормотал он и насторожился, приметив на коленях у Трескина плоский чемоданчик. — Вот, к примеру, балкон! — И прежде, чем завороженный всей этой галиматьей владелец сообразил оказать сопротивление, Саша подхватил дипломат, чтобы водрузить его на край стола. После чего, совершив задуманное, критически оглядел сооружение и потряс головой: — Башка, как пивной котел, какая-то бурда в голове после ночи!.. Ну вот — балкон. Тот парень, значит, сделал крюк.