Трескин вызванивал мастерскую уже несколько дней и знал, что показательный лист с фасадом и интерьерами фирменного офиса, который он просил изготовить нарочно к приезду австрийцев, еще не готов, вряд ли готов, и потому первое, что произнес, поздоровавшись с архитектором, было:
— Я не опоздал?
Он не опоздал, они опаздывали.
— Людочка! — поднявшись из-за стола, громогласно позвал архитектор.
— Ау! — донеслось из другого конца комнаты.
— Рисует, — сказал архитектор, свободным движением руки показывая туда, где находилась невидимая за препятствиями Людочка; артистические пальцы его изогнулись.
Седой архитектор одевался с изысканной лаконичностью: темно-синяя куртка, просторные белые штаны и галстук белый в косую черную полоску.
Там, где откликнулась Люда, все заслоняли беспорядочно развернутые кульманы — действительно можно было аукаться. Помещение, не слишком большое само по себе, едва вмещало снесенную сюда из многих комнат мебель — оставались лишь узкие проходы. Один из углов комнаты, отгороженный нерабочим столом и каким-то железным ящиком с выдвинутыми емкостями, оказался завален обрезками картона и фанеры.
— Сюда! — показывал дорогу архитектор.
Трескин понял так, что нужно нырнуть под тяжелый противовес кульмана, напоминающий рукоять железнодорожной стрелки, — другого способа проникнуть к недоступной Людочке не имелось.
Но ошибся: следовало податься сначала вбок и назад, а там уж не трудно было обнаружить укромный проход вдоль стены.
— Тесно.
— Раньше просторней было, сами сюда перебрались, — пояснил в спину Трескина архитектор. — Аренда заедает.
На крошечной Людиной территории царил свой отдельный крошечный порядок. Все было расставлено и разложено с известным смыслом, хотя бы и друг на друге: папки, альбомы, коробки карандашей, банка кофе, кипятильник, фарфоровый кувшинчик размером побольше наперстка, какие-то пустячки, краски и кисточки, чертежные принадлежности в невообразимом количестве и разнообразии.
— Вот! Посмотрите, — архитектор показал на стол, где лежал сине-зеленых и коричневых тонов лист, и стал выбираться на волю.
Девушка поднялась, задвинула стул под кульман и отстранилась к стене, чтобы освободить место. Трескин бегло глянул: эскизный проект представлялся ему вполне законченным.
— А заголовок? — сообразил он вдруг. — Нельзя ли крупнее? Чтобы клиент зашел — по глазам било. Центральный офис фирмы «Марта». И какая-нибудь там аксонометрическая проекция!
Затейливая проекция запала ему на ум еще с прошлого посещения мастерской. Вообще говоря, Трескин не сильно беспокоился, какая будет проекция — такая или сякая, опасения его вызывало только слово «эскиз», которое архитекторы употребляли между собой. Трескин опасался, что слово это они по легкомыслию в заголовок все-таки вставят. Понятие «эскиз» отдавало чем-то ненадежным, недостаточно основательным, заключалось в нем как бы обещание чего-то реально не существующего. Обещаний австрийцы наслушались достаточно, о чем Трескин знал с их собственных слов.
— Аксонометрическая проекция, — повторил он с нажимом.
— О! — легко засмеялась девушка. — Заголовок я вам изображу, а насчет проекции — увы! Это ведь плоскость, — она повела гибким пальцем. — Аксонометрия — там передается объем. Насчет объема, насколько я помню, уговора не было.
У нее оказался чудесный серебристый голос, мелодичный и, как понял вдруг Трескин, волнующий. Поставленный условиями места почти вплотную, он оглядел девочку. Бесформенная одежка — нечто вроде черного трикотажного балахона с открытым горлом — скрывала фигуру, но девочка прогнулась, отстранившись, и опавшие на бедро складки обозначили гибкий стан. Темно-зеленые клетчатые штаны доходили до середины голени; она носила узкие туфли на босую ногу — без каблуков и чудилось даже, что без подошвы. Стояла девочка с Трескиным вровень или, может, пониже была на пару всего сантиметров. «Метр семьдесят, — определил он опытным взглядом, — и вес — пятьдесят пять килограммов».
— Мой любимый размер! — объявил Трескин вслух.
Она неуверенно улыбнулась, глянула на чертеж, пытаясь, вероятно, связать замечание с предметом разговора. Мелкие, неосознанные движения губ, поворот тонкой шеи — дрогнула жилочка — выдавали напряжение.
Рот у нее — пожалуй! — великоват, и, может быть, что-то не совсем в порядке с носиком, но удлиненный, приятный овал лица не вызывал сомнений. Русые, мягкого оттенка волосы она коротко стригла и зачесывала с пробором, так что, сбившись набок, волосы вольно лохматились.
Нет, она не была красавицей того калиброванного журнально-рекламного типа, который Трескин знал и по жизни. Зато славное милое лицо ее оживлялось бегло скользнувшим чувством. Праздно стояла она, скучала, ожидая, когда заказчик удовлетворится, а в уголках губ, в складке мимолетно сошедшихся бровей, в брошенном на сторону взгляде угадывалась своя, отдельная от Трескина, от всякого сиюминутного события жизнь.
— А что, как мы проводим досуг? — сказал Трескин.
— По-разному, — без всякого жеманства отвечала Люда.
Трескин явственно ощущал каждое ее слово — оно раскатывалось где-то внутри нежным эхом.
— У меня машина «ниссан», — сказал он, глядя в глаза, — серо-голубая акула. По дороге стелется шепотом. Что если нам прокатиться?
— Покататься? — повторила она, забавно переиначивая. И сдвинула брови, словно сомневалась в том, что такие солидные, взрослые люди, как Трескин и она, Люда, могут заниматься подобными пустяками.
— Да. Ближе к вечеру.
— Сегодня вряд ли.
— Как хорошо, что я имел в виду как раз завтра!
— А завтра — не знаю.
— Какие это мы однако… загадочные, непредсказуемые, — сказал Трескин.
Она изменилась, неуловимо потемнела, и он понял, что напортачил, понадеявшись на неотразимые свойства «ниссана». Чтобы исправить сказанное и вернуть прежние хотя бы позиции, следовало теперь повозиться. Но этого не хотелось — возиться.
— Как говорится, я встретил вас — и всё! — распевно продекламировал Трескин, выставив палец пистолетом.
Привычное присловье он выпалил, не запнувшись, а Люда хихикнула. Люда не знала, что была это не случайная шутка, остроумная находка, которая много искупала в грубоватых ухватках этого человека, а нечто более значимое: усеченный до парадокса романс стал для Трескина чем-то вроде жизненного девиза. «Былое» старого лирического романса не занимало его ничуть, не интересовало его ни в каком качестве, тогда как «всё!» — голое и жадное желание — оставалось средоточием помыслов.
— …И всё былое в отжившем сердце ожило, — поправила Люда, укоризненно улыбаясь.
От «былого» следовало, наверное, без промедления возвратить девушку к серо-голубой акуле, но Трескин не видел надобности суетиться. Он снова повернулся к эскизу, а когда Люда склонилась вместе с ним над столом, товарищески положил ей на плечи руку. Так непринужденно и просто, что девочка растерялась… Спина была худенькая, застежка лифчика не прощупывалась — лифчика Люда не носила. Трескин испытывал желание скользнуть ладонью вниз, обхватив девочку плотнее, коснуться сквозь ткань основания невысокой груди…