Как там дальше? Моя мама Эйнджел заставляла меня учить отрывки из Библии. Это был ее дар мне на всю жизнь, и еще, конечно, сама жизнь.
…И зацветет миндаль; и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы… доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника… И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его [3] .
Фелисити никогда не признает, что золотая чаша — или золотой кувшин — уж не знаю, какой смысл вложен в этот образ, — с трещиной. Никогда не настанет день, о котором она скажет: “Нет мне удовольствия в нем”. Ничего хорошего из этого не выйдет. “Суета сует, — сказал Екклезиаст, — все — суета”. Но мы были беспечны и вверили свою судьбу случайному совпадению.
На следующее утро Фелисити достала “И-цзин”, древнекитайскую “Книгу перемен” с предисловием самого Юнга, и решила погадать, что ей выпадет относительно “Золотой чаши”. В середине шестидесятых годов, когда Фелисити было за пятьдесят, а я только родилась, все повально увлекались “Книгой перемен”.
Она взяла карандаш и начала бросать монеты, но тут в стеклянную дверь ворвалась вопящая Джой — видение в оранжевом с малиновой лентой в волосах, она сегодня явно решила поразить весь мир. Фелисити поспешно закрыла монеты листом бумаги — придется гадание отложить. И все мы в радостном волнении отправились в “Золотую чашу” на разведку — Фелисити, Джой и я — в “мерседесе” Джой. За руль, как и вчера, села я. Нам вдруг стало очень весело.
— Это заведение окажется таким же кошмаром, как и все прочие, — убеждала нас Джой вполне нормальным голосом. Она надела свой слуховой аппарат, утро выдалось солнечное, мир стал немного уютнее. — Вообще-то приятно, когда тебя везут. — Она сегодня захватила с собой фляжку с водкой и, сидя на заднем сиденье, время от времени прикладывалась к ней. Я видела Джой в зеркальце. Она явно решила, что мне можно доверять.
— Я не успела прочитать гексаграмму, — призналась мне Фелисити по дороге. — Мне выпало “Постоянство”, тяготеющее к “Стиснутым зубам”: тридцать вторая гексаграмма, тяготеющая к двадцать первой: много прерывистых линий, это означает, что наше положение очень неустойчиво.
Я не слышала подобных разговоров с детства, моя мама пачки чая не покупала, не посоветовавшись с “Книгой перемен”.
— Вот как, — отозвалась я. — Это хорошо или плохо?
— “Постоянство”, — процитировала она по памяти. — “Успех. Хулы не будет. Углубленное постоянство. Благоприятно иметь, куда выступить”.
— Например, в “Золотую чашу”?
— Думаю, именно так это и следует понимать. А ты как считаешь?
Я сосредоточила все внимание на дороге. За холмами мелькнул клочок моря, тонкий клин синевы, растворяющейся в дымке неба. Славный денек, даже не верилось, что стоит ноябрь; ночью дул резкий, порывистый ветер, но потом стих, и небо сейчас было акварельно чистое. Может быть, именно в такой день солнце осветило паруса на приближающихся к берегу ладьях викингов. Может быть, в такой день капитан какого-нибудь английского капера поднялся, шатаясь, на палубу и сказал: “Славное утро, даже не верится, что ноябрь”, — а про себя подумал: “Интересно, доживу я до вечера или нет?” В прежние времена о смерти думали постоянно, не то что сейчас, и от этого настоящее наверняка казалось особенно прекрасным. За ночь облепленные мокрыми листьями деревья обнажились и теперь стояли голые и очень красивые.
— Бедняга Джой, — громко сказала Фелисити, чтобы все, кому это интересно, могли слышать. — Совсем стала алкоголичкой.
Джой выключила свой слуховой аппарат.
Сестра Доун обвела взглядом пейзаж за стеклянной дверью “Атлантического люкса”, который доктор Роузблум так недавно и так неожиданно освободил, и отвернулась. Она не любила лес, которому позволили так близко подобраться к границам владений. Здешняя природа казалась ей слишком мягкой, вкрадчивой, обволакивающей. Она чувствовала, что словно бы окружена здесь со всех сторон, связана, несвободна, как будто ее жизнь по-настоящему еще не началась.
Небо было слишком маленькое. И было слишком тихо. Если вслушаться в тишину, можно услышать утомительный шум океана — аккомпанемент к пению какой-то птахи. Здесь можно гулять, и у всех есть любимые места для прогулок — у всех, кроме нее.
По коридору мимо закрытой двери прошла стайка обитателей “Золотой чаши”, их голоса заполнили коридор. Они декламировали хором и нараспев — сестра Доун порадовалась, хотя они могли бы декламировать стройнее, — возвращаясь из библиотеки с сеанса групповой терапии по гармонизации духовных сил; они все еще несли в себе заряд бодрости и воодушевления, который каким-то чудом смог накопиться в их немощных организмах:
Что делают друзья по чаше?
Пьют радость жизни из полной чаши.
Самогипноз не всесилен, что бы там ни говорил о нем доктор Грепалли, в конце концов joie de vivre [4] гаснет от боли в суставах и от потери зрения. Снова наступила тишина. Что-то хмурое, наводящее тоску стояло сегодня между сестрой Доун и радостью жизни. Все вызывало досаду. Люди восхищаются великолепными красками осени после первых холодных утренников, а ей осенний убор деревьев казался кричаще ярким, как краски в детском наборе. И теперь, в ноябре, когда наряд с деревьев слетел и они стоят мокрые, голые, в них тоже нет никакой красоты. Ей хотелось вернуться домой, где расстилаются бескрайние поля пшеницы, а над головой бездонный купол неба, где дороги прямые, пыльные и желтые и даже в это время года сухие; где жизнь проходит не под шум моря, а под вой ветра, где смерчи налетают как неожиданная кара Господня, заставляя вспомнить о грехах, а вместе с грехами и о спасении. Но вернуться домой она не может. Деньги она зарабатывает здесь, здесь сумела устроить свою жизнь. Конечно, там ничуть не меньше стариков и так же нужно ухаживать за ними, но тамошний народ тертый и недоверчивый. Методы доктора Грепалли им вряд ли понравились бы, скорее вызвали бы подозрение, к тому же местные нелегко расстаются со своими денежками. Пекутся не столько о собственном комфорте и состоянии духа, сколько о детях, хотят, чтобы то немногое, что они скопили, досталось после их смерти им. И конечно эти люди, из поколения в поколение занимающиеся сельским трудом, впадают в отчаяние, дожив до немощной, безобразной старости: кому ты нужен, если у тебя не сгибается спина и ноги отказываются ходить. Здесь, на процветающем побережье Северо-Востока, престарелые живут дольше и лучше сохраняются. Без сомнения, они нажили за свою жизнь больше денег, меньше трудясь.
Сестра Доун получала часть прибылей “Золотой чаши”, она убедила доктора Грепалли, что это честно и справедливо. Она открытым текстом не просила его жениться на себе, и он ей открытым текстом не отказывал; точно так же она не грозила ему сообщить об их отношениях попечительскому совету фонда “Счастливая старость” (его состав был изначально определен отцом Джозефа, доктором Гомером Грепалли), а он не просил ее скрывать их любовную связь.