Забьется под крышу сарая,
Снежинки вокруг замелькают.
Озябнет зяблик, малая пташка —
Бедняжка, —
тихонько произнесла я и тут же пожалела, потому что Джой ничего не поняла. Да и как ей было понять? Этот стишок читала мне в детстве мама Эйнджел, когда я начинала бояться и спрашивала, что с нами будет, и мне от него становилось еще страшнее.
Что делать пичуге, когда
Злые придут холода?
Глазки свои закроет,
Когда северный ветер завоет.
Озябнет зяблик, малая пташка —
Бедняжка.
— “Золотая чаша” производит впечатление очень солидного учреждения, — тут же исправилась я. — Администрация отдает себе отчет в том, какую ответственность берет на себя. Они не выбросят ее на улицу.
— Вот-вот, этого они и хотят, чтобы мы им верили, — сказала Джой. — Но облицовка не мраморная, а под мрамор, и этот кошмарный белый камень такой дешевый, его даром никто не берет. Почему она не может найти себе что-нибудь попроще? Зачем надо вечно быть не как все?
— “И-цзин” очень положительно говорит о “Золотой чаше”, — сообщила Фелисити, когда я спустилась вниз со своей сумкой. Она закрыла книгу и завернула ее в кусок темно-красного шелка, который купила специально для этой цели. Господи, к чему такое священнодействие? — Хотя в будущем возможно что-то вроде судебного процесса. “Так в прошлые времена властители добивались исполнения законов с помощью четко определенной системы наказаний”. Как ты думаешь, что это означает?
— Понятия не имею, — сухо ответила я. — Не понимаю, каким образом шестикратное подбрасывание в воздух трех монет может повлиять на чью-то жизнь.
— Моя дорогая, речь идет не о влиянии, а об отражении. Это юнговская теория совпадений. Но я знаю, ты терпеть не можешь эту стихию образности.
Я сказала, что предпочла бы не обсуждать эту тему. Экземпляр “Книги перемен” лежал у моей мамы Эйнджел в кухне на полке. Ни в какие шелка она ее не завертывала и ни малейшего почтения к ней не испытывала. Черно-красная книга с белыми китайскими иероглифами была истрепана, со следами кофе на страницах, куда мама ставила чашки. “Ну и что, подумаешь, — говорила она, — это все равно что посоветоваться с любимым дядюшкой, мудрым старичком, который знает, как устроен мир. Совершенно не обязательно поступать так, как он советует”. И принималась цитировать предисловие Юнга: “Что касается бесчисленных вопросов, которые вызывает эта удивительная книга, сомнений, несогласий — разрешить их я не берусь. “И-цзин” не заманивает вас доказательствами собственной правоты, не рекламирует себя, не идет вам навстречу. Она, подобно явлению природы, ждет, чтобы ее открыли”.
Однажды Эйнджел принесла из магазина бекон и сардины вместо молока, которое нам было нужно, потому что перед тем, как идти за покупками, она подбросила монеты и ей выпало что-то о свиньях и рыбах, и тут я не выдержала и стала возмущаться:
— Почему ты обязательно должна кидать эти дурацкие монеты? У тебя что, своей головы нет? Хоть бы раз сварила мне кашу. Ты плохая мать!
Она влепила мне пощечину, а я стала бить ее ботинками по ногам. Она редко меня била, а когда это случалось, я ее прощала: она путала меня с собой, ей было трудно различить, где начинаюсь я и где кончается она. Наказывать меня было все равно что наказывать себя. И все равно это неожиданное рукоприкладство означало, что она опять начинает скатываться в безумие, я это знала и ужасно боялась предстоящих недель и месяцев. Я в детской злобе бросалась бить ее в отместку, ведь я была ребенок, и для ребенка это естественная реакция; мне тогда было лет десять. На ее молочной коже оставались синяки, они долго не проходили, и я чувствовала себя преступницей. Кажется, это случилось перед тем, как отец ушел и мы с ней остались одни; он просто не понимал, что у нее расстройство психики. Он считал, что это дурной характер, что она вздорная, капризная, всеми силами старается вывести его из себя и погубить, а меня обожает. Я пыталась ему объяснить, что она сумасшедшая, но он не верил. Ведь если бы он поверил, ему пришлось бы взять на себя ответственность за меня, а он был не из тех отцов, кто на это способен. Он был художник и придерживался старых взглядов: детьми должна заниматься мать. Словом, он ушел и посылал нам время от времени деньги. Я осталась с ней одна, Фелисити приехала только через полгода, чтобы заботиться о нас. Я нашла номер ее телефона в маминой телефонной книжке и позвонила. У нас давно вышли все деньги, в доме не было ни крошки еды, а маму это никак не тревожило. Бабушка прожила у нас, пока маму не положили в больницу, устроила меня в интернат и вернулась в Саванну к своему старому богатому мужу, тому, кто оставил ей Утрилло. Здесь, с нами, ей было невыносимо. И впрямь такое трудно вынести: приходить к Эйнджел в больницу, выполняя долг любящей матери, и видеть, что она привязана к кровати, с белым от бешенства лицом и остекленевшими глазами, слышать, как она с ненавистью проклинает тебя. Тогда не было психотропных препаратов, какие применяют сейчас, а детям позволяли все это видеть. В школе я говорила, что хожу к маме в больницу, но не объясняла, что это за больница. В те времена считали, что иметь душевнобольного родственника стыдно, это позор для семьи, и скрывали от всех страшную тайну. Едва Фелисити улетела, как мама просто умерла. Мне хочется думать, что она знала, что делает, что это единственный выход для нас для всех. Ей удалось задушить себя путами смирительной рубашки. “Подбрось монеты, они откроют тебе будущее”, — весело говорила Эйнджел в добрые времена и цитировала предисловие Юнга, которое знала наизусть, освобождая меня от обязанности верить в то, во что верила она: “Одному образы “И-цзин” кажутся ясными, как день, другому туманными, как сумерки, третьему темными, как ночь. Эта книга не для тех, кто относится к ней с предубеждением, ведь нельзя заставить себя верить насильно”.
Как будто это сразу расставляло все по своим местам. Я старалась вспоминать хорошее, но вы, я думаю, понимаете, почему я предпочитаю жить киношной жизнью, а не реальной, если только это возможно. Интересно, а почему Красснер так помешан на кино? Нет, пожалуй, я не хочу этого знать, мое любопытство бестактно. Искусство есть искусство, и не важно, что вызывает его к жизни. Кому какое дело, зачем и почему?
Фелисити проводила меня до лимузина. Походка у нее была по-прежнему легкая, голова высоко вскинута: старость не шла ей, это совсем не ее стиль. Мне захотелось плакать.
— Спасибо, что прилетела ко мне в такую даль, — сказала она. — Я тебе очень благодарна. Все стало как-то легче. “Чаша” неплохое заведение, согласна? Конечно, я предпочла бы жить с родными, но нельзя быть обузой.
— “Чаша” забавное место, — согласилась я. — Я бы попробовала. Если тебе не понравится, я снова приеду, и мы будем искать дальше.
Я опустилась на мягкое кожаное сиденье.
— Конечно, ты не единственная моя родственница, — сказала Фелисити. — Была еще Алисон. Хотя, думаю, ей дали другое имя.
Чарли смотрел на часы. Но я не закрывала дверцу, меня как громом поразило. Машина не могла тронуться с места, пока я не закрою дверцу.