— Напрасная трата электричества, — пояснила она свои действия. — Бедняжка доктор Бронстейн все равно уже ничего не видит и тем более не может подняться с кровати. Но мы стараемся, чтобы наших больных окружали привычные, любимые вещи.
Внезапно палату залил свет. У доктора Бронстейна открылись глаза.
— Джозеф! — вскрикнула сестра Доун. Доктор Грепалли, не замеченный в темноте, сидел по ту сторону кровати доктора Бронстейна. Это он включил свет. — Что ты здесь делаешь? Богу молишься?
— Не такая плохая мысль, — ответил доктор Грепалли. — Я забрел сюда перекинуться словечком-другим с доктором Бронстейном, но он что-то уж очень быстро сдает. Я просмотрел его карту назначений, сестра Доун. Он получает чрезвычайно сильно действующие препараты.
— Профессиональный медик здесь — я, — произнесла сестра Доун. — И не советую вам ворошить осиные гнезда, доктор Грепалли. Не знаю, известно ли правлению, что вы — доктор литературоведения, а не медицины; возможно, пора их об этом уведомить, а заодно и еще о кое-каких вещах, которые здесь происходят. Например, о сексуальных домогательствах. — Она чувствовала себя глубоко оскорбленной: он ею помыкал, насильно уложил к себе в постель, пользуясь как орудием своим начальственным положением. Однако доказать это будет не так-то легко, закон всегда принимает сторону власть имущего. Сообразив это, сестра Доун немного смягчила тон: — У нас мало профессионально подготовленных сотрудников, доброе сердце — это еще не квалификация. Положение таково, что инспекция может нагрянуть сюда в любой день и просто-напросто закрыть нас. Мы, конечно, будем сопротивляться, но тем временем родственники начнут забирать у нас пациентов. Не в наших интересах, чтобы доктор Бронстейн беспокоился и нервничал, и я специально забочусь о том, чтобы не допустить этого. Вы понимаете, почему в Западном флигеле у нас тишина и покой? Вы же тут главный. Ваше дело не думать, ваше дело — знать. А доктора Бронстейна предоставьте мне.
Гаю при оформлении развода как-то пришлось разговаривать с прокуроршей. Этот тон ему был знаком. Доктор Грепалли, похоже, испугался. Во всяком случае, он встал и покорно вышел, хоть как будто бы и не совсем по своей воле, а как человек, очнувшийся от гипноза, еще какое-то время выполняет волю гипнотизера. Гай остался на месте, он смотрел, как сестра Доун пронзает острыми красными каблучками мягкий розовый ворс ковра, готовя для старого ученого очередную инъекцию. Гаю эта женщина все больше и больше нравилась. Вот бы Лорне брать с нее пример.
Веки у доктора Бронстейна снова сомкнулись.
— Ну, вот, снова отмучился, — удовлетворенно сказала сестра Доун. И они с Гаем вернулись в Главный корпус, где она оставила срочный вызов психиатру, пусть позвонит, если возможно, сегодня же вечером.
Амира, дежурная у входа, уже надевала пальто.
— Вы рано собрались, — сказала сестра Доун. — Ваша сменщица будет только через час.
— Я уходить, — возразила Амира. — Чарли ждать. Чарли мой муж.
И действительно, на пороге, загородив весь дверной проем, уже стоял Чарли, крупный, самоуверенный, спокойный.
— Амира едет со мной, — сказал он. — Одной возвращаться домой ей опасно.
— Если Амира сейчас уйдет, — пригрозила сестра Доун, — это последний чек, который она от меня получает.
— Я бы не советовал, — сказал Чарли. — А то кто-нибудь узнает, что вы нанимаете нелегалов.
Амира, довольная, улыбающаяся, ушла в сопровождении Чарли.
— Всегда лучше придерживаться буквы закона, — сочувственно заметил Гай. — Но раз Чарли здесь, значит, Лорна вернулась. Пойдемте навестим мисс Фелисити, пока моя дорогая кузина София ее не спугнула. София — милая девушка, но крайне наивная. А наивные люди бывают опасны.
Что же они обнаружили? Они обнаружили, что мисс Фелисити упорхнула из клетки, София тоже исчезла, а на стене, где висел Утрилло, пусто. Он провисела там не настолько долго, чтобы оставить след на обоях — то есть более яркий квадрат и пыль по краям. В комнате, одинокая и печальная, сидела только Лорна.
— Куда все ушли? — обиженно спросила она. — Когда я вернулась, Фелисити и София как раз выходили. Проделать такой путь и даже не перемолвиться словом с родной бабушкой. Она прошла мимо меня.
— Они не вынесли с собой картину? — спросил Гай.
— Нет. Я не видела. У бабушки в руке была только сумочка.
— Тогда у нас нет доказательства, что картина у них, — сказал Гай. — Только предположение.
— Их ждал красный “сааб”-купе, — продолжала рассказывать Лорна. От возбуждения она впала в разговорчивость. — У моего друга-кристаллографа был такой. Я считала, что так он компенсирует недостаток мужества, знаете, как у мужчин: длинная машина — маленький член, но возможно, я ошибалась, недооценила его. А этот шофер совсем не в себе. Остановился под луной на берегу, стал ко мне приставать, потом предложил выйти за него замуж, а когда я ответила: “Нет, конечно”, — он развернул “мерседес”, примчал меня обратно сюда и вывалил вместе с багажом. Наверно, подумал, что я в отчаянии. Что будем делать дальше?
— Как он к тебе приставал? — покраснев от ярости, поинтересовался Гай.
— Тебя это совершенно не касается, Гай, совершенно. Ты же мне брат, слава богу, а не хозяин.
— Вашему брату следует научиться владеть собой, — сказала сестра Доун, — не то он когда-нибудь лопнет от бешенства.
— Лучше давать бешенству выход, чем держать в себе, — отозвался Гай, сразу потеряв к ней всякий интерес. — Но вы, американцы, никак не можете это усвоить.
Сестра Доун опустила голову на ладони и вздохнула. Люди по одну сторону от границы всегда осуждают тех, кто по другую сторону, и не важно, кто эту границу провел, это может быть прямая линия — демаркация, отделяющая, например, Род-Айленд от всех остальных штатов, или что-нибудь более осмысленное, вроде русла реки или горной цепи. Ее и этого мужчину, ненадолго возбудившего ее интерес, разделяет целый океан. Но с этим покончено. Для нее он теперь не более чем индюк, страдающий от приливов тестостерона. Она сама подивилась своей рассудительности. А ведь ее никто не ценит. Работаешь, выкладываешься, поднимаешься выше и выше — и ни признания, ни благодарности. Она делала все, что могла, для “Золотой чаши” и ее стариков. Какое-то время она верила в доктора Грепалли и закрывала глаза на его особые сексуальные наклонности. К мужчинам приходится проявлять снисхождение, а иначе перед кем преклоняться? Но он, как и все они, оказался невыносимо сентиментальным, эдакая смесь алчности и упоения собой. Чтобы морочить стариков, ему надо сначала заморочить голову самому себе, а что же в этом хорошего? Разумеется, обитателей Западного флигеля необходимо опаивать и убаюкивать, не то они начнут роиться по всему зданию, как вонючие мухи. Сестра Доун не намерена навсегда селиться на берегу океана. Погода тут чересчур неустойчивая, переменчивая; никогда не знаешь, чего ждать. Бог витает над равнинами, там в знойном воздухе ощущаешь Его мерцающее, грозное присутствие. А сейчас ей иногда кажется, что Он не слышит ее молитв, словно вообще не существует, и надо быть очень осторожной, не то в одно прекрасное утро проснешься — и не ощутишь Его сдерживающей длани, и начнешь увеличивать дозу сюда, дозу туда, оставив заботу о показателе продолжительности жизни: и выйдет, что она, сестра Доун, исполняет работу не Бога, а Природы. Однажды она уже потеряла хорошее место в сходных обстоятельствах. Умножать количество смертей сверх статистической нормы опасно, хотя найти доказательства этому возможно только в самых свежих случаях. Трупы кремируют, а даже если и нет, кому охота затевать возню с эксгумацией? Но сестра Доун рисковать не собирается, она вернется на родину — там заработки, правда, меньше, зато жизнь хотя и короче, но полнее, старики там — народ благодарный, оставляют тебе деньги в завещаниях, и Бог близко, всегда услышит; Он являет Свой гнев в виде смерча, серого и вьющегося над плоской равниной, так что за целую милю видно Его приближение. Разве это не прекрасно? Уезжая отсюда, она напишет письмо в правление о том, как плохо доктор Грепалли ведет дела в “Золотой чаше” и как подчищаются цифры показателя продолжительности жизни пациентов.