– О да! – сказала Доротея с обычной своей прямотой. – Сэр Джеймс говорил мне, что надеется скоро увидеть большие перемены в вашем поместье. Он говорит, что вы намерены сделать новую оценку ферм, предпринять необходимые починки и перестроить дома арендаторов. Типтон будет трудно узнать! Как чудесно! – продолжала она, захлопав в ладоши с прежней детской непосредственностью, которую в замужестве научилась подавлять. – Если бы я по-прежнему жила дома, то, конечно, опять начала бы ездить верхом, чтобы сопровождать вас и самой все видеть. И сэр Джеймс говорит, что вы собираетесь пригласить мистера Гарта, а он хвалил мои домики.
– Четтем слишком уж тороплив, милочка, – ответил мистер Брук, слегка краснея. – Слишком уж, знаешь ли. Я не говорил, что намерен взяться за все это. И не говорил, что не намерен, знаешь ли.
– Он полагает так потому, – сказала Доротея без тени сомнения в голосе, точно юный певчий, выводящий «Верую», – что вы думаете выставить свою кандидатуру в парламент, обещая ратовать за улучшение доли простых людей, а это в первую очередь означает земледельцев и батраков. Подумайте о Ките Даунсе, дядюшка! Он с женой и семью детьми ютится в лачуге из двух комнатушек немногим больше этого стола! А бедные Дэгли! Их дом совсем развалился, и они живут на кухне, а комнаты оставили крысам. Вот одна из причин, милый дядя, почему мне не нравились ваши картины, как вы ни пеняли мне за это. У меня щемило сердце при воспоминании о грязи, о безобразности того, что я видела в домах бедняков, и слащавые картины в гостиной казались мне бесчувственными попытками искать наслаждения в фальши. Словно мы равнодушно отворачивались от тяжкой жизни наших ближних за этими стенами. По-моему, мы не имеем права выходить на трибуну и требовать широких перемен, если сами ничего не сделали, чтобы уничтожить зло рядом с нами.
Доротея постепенно увлекалась, забыв обо всем, отдаваясь возможности свободно излить свои чувства, – прежде это было для нее привычным, но в замужестве она научилась сдерживаться в непрерывной борьбе между душевными порывами и страхом. На миг к восхищению Уилла примешался холодок. Мужчина редко стыдится того, что его любовь к женщине остывает, когда он замечает в ней величие души, – ведь природа предназначила подобное величие только для мужчин. Впрочем, природа порой допускает досадные промашки, как, например, в случае с добрейшим мистером Бруком, чей мужской ум, ошеломленный потоком красноречия Доротеи, в эту минуту был способен только запинаться и заикаться. Не находя что ответить, мистер Брук встал, вдел в глаз монокль и принялся перебирать лежащие на столе бумаги. Наконец он сказал:
– В том, что ты говоришь, милочка, кое-что есть, да, есть, однако далеко не все, э, Ладислав? Нам с вами не нравится, когда в наших картинах и статуях находят изъяны. Молодые дамы склонны к пылкости, знаешь ли, к односторонности, милочка моя. Изящные искусства, поэзия и прочее возвышают нацию… Emollit mores… [141] Ты ведь теперь немного понимаешь латынь. Но… а? Что такое?
Эти последние слова были обращены к лакею, который пришел доложить, что лесник поймал в роще одного из сыновей Дэгли с убитым зайчонком в руках.
– Сейчас иду, сейчас иду. Я не буду с ним строг, знаешь ли, – добавил мистер Брук в сторону Доротеи и радостно удалился.
– Вы ведь согласны, что перемены, которые я считаю… которые сэр Джеймс считает необходимыми, действительно нужны? – спросила Доротея, едва мистер Брук вышел.
– Да. Вы меня совершенно убедили. Я никогда не забуду ваших слов. Но не могу ли я поговорить с вами о другом? Возможно, мне больше не представится случая рассказать вам о том, что произошло, – воскликнул Уилл и, вскочив, оперся обеими руками на спинку стула.
– Разумеется, – встревоженно ответила Доротея и, тоже встав, отошла к окну, в которое, повизгивая и виляя хвостом, заглядывал Монах. Она прислонилась к открытой раме и положила руку на голову пса. Хотя, как нам известно, ей не нравились комнатные любимцы, которых надо носить на руках, чтобы на них не наступили, она всегда была очень добра с собаками и старалась не обидеть их, даже когда уклонялась от их ласк.
Уилл не пошел за ней и только сказал:
– Я полагаю, вам известно, что мистер Кейсобон отказал мне от дома?
– Нет, – после паузы ответила Доротея с глубоким огорчением. – Я очень сожалею, – добавила она грустно, думая о том, что было неизвестно Уиллу, – о разговоре между ней и мужем в темноте, и вновь испытывая тягостное отчаяние при мысли, что она не может повлиять на него.
Она нисколько не скрывала своей печали, и Уилл понял, что она не связывает эту печаль с ним и ни разу не спросила себя, не в ней ли самой заключена причина ревности и неприязни, которые мистер Кейсобон испытывает к нему. Его охватило странное чувство, в котором радость смешивалась с досадой: радость оттого, что ему по-прежнему дано пребывать в чистом храме ее мыслей, не омраченном подозрениями, и досада оттого, что он значит для нее столь мало. Ее открытая доброжелательность отнюдь ему не льстила. Однако мысль, что Доротея может измениться, так его пугала, что он справился с собой и сказал обычным тоном:
– Мистер Кейсобон недоволен тем, что я принял здесь место, которое, по его мнению, не подходит для меня как его родственника. Я объяснил, что не могу уступить ему в этом. По-моему, все-таки нельзя требовать, чтобы я ломал свою жизнь в угоду предрассудкам, которые считаю нелепыми. Благодарность можно превратить в орудие порабощения, точно рабское клеймо, наложенное на нас, когда мы были слишком молоды, чтобы понимать его смысл. Я не согласился бы занять это место, если бы не собирался использовать его в достойных и полезных целях. С семейной же честью я обязан считаться только так, и не более.
Доротее было невыносимо тяжело. Она считала, что ее муж глубоко не прав, и не только в том, о чем упомянул Уилл.
– Нам лучше оставить эту тему, – произнесла она, и голос ее дрогнул. – Раз вы расходитесь во мнениях с мистером Кейсобоном. Вы решили остаться тут? – спросила она, тоскливо глядя на подстриженную траву за окном.
– Да. Но ведь теперь мы больше не будем видеться! – жалобно, словно ребенок, воскликнул Уилл.
– Вероятно, нет, – сказала Доротея, обернувшись к нему. – Однако до меня будут доходить вести о вас. Я буду знать, что вы делаете для моего дяди.
– А я о вас не буду знать ничего, – сказал Уилл. – Мне никто ничего не будет рассказывать.
– Но ведь моя жизнь очень проста, – заметила Доротея и улыбнулась легкой улыбкой, словно озарившей ее грусть. – Я всегда в Лоуике.
– Томитесь там в заключении! – не сдержавшись, воскликнул Уилл.
– Вы напрасно так думаете, – возразила Доротея. – Я ничего другого не хочу.
Уилл промолчал, но она продолжала, словно отвечая на его несказанные слова:
– Я имею в виду – для меня самой. Правда, я предпочла бы не иметь столь много: я ведь ничего не сделала для других, и моя доля благ слишком велика. Однако у меня есть моя вера, и она меня утешает.