– Нам еще следует условиться, что понимать под общественным деятелем, – заметил Уилл. – В данном случае Брук подходящая фигура: когда люди пришли к твердому решению, как, скажем, сейчас, им неважно, каков их избранник, – им нужен голос.
– Все вы, авторы политических статей, таковы – превозносите какое-нибудь средство в качестве панацеи от всех недугов и превозносите людей, которые олицетворяют именно этот нуждающийся в исцелении недуг.
– А почему бы нет? Сами того не ведая, эти люди помогут нам стереть их с лица земли, – сказал Уилл, умевший приводить экспромтом доводы, если собеседник застигал его врасплох.
– Недостаточный повод для того, чтобы внушать мистическую веру в целебность какого-то средства, заставляя проглатывать его целиком и направлять в парламент марионеток, способных лишь голосовать. Вы сторонник оздоровления общества, но существует ли что-нибудь вредоноснее идеи, будто общество можно оздоровить при помощи политических махинаций?
– Все это прекрасно, дорогой мой. Но исцеление ведь нужно с чего-то начинать, и согласитесь, что из тысячи причин, способствующих унижению народа, нельзя устранить ни единой, пока не проведена эта пресловутая реформа. Послушайте, что сказал на днях Стенли [163] : «Вот уж сколько времени парламент судачит по поводу каких-то пустяковых взяток, выясняет, действительно ли тот или иной получил гинею, тогда как каждый знает, что все места в палатах проданы оптом». Ждать, когда в политиканах пробудится мудрость и сознание – как бы не так! Когда целый класс общества осознает, что по отношению к нему допущена несправедливость, то в такое сознание можно поверить, а самая действенная мудрость – это мудрость выношенных притязаний. Кто обижен – вот что интересует меня. Я поддерживаю того, кто защищает обиженных, я не поддерживаю добродетельного защитника зла.
– Эти общие рассуждения по частному поводу – отвлеченное решение вопросов, Ладислав. Когда я говорю, что даю больным нужные им лекарства, из этого совсем не следует, что я дам опиум именно этому больному подагрой.
– Да, но наш вопрос не отвлеченный, – нужно ли бездействовать, пока мы не найдем безупречного соратника. Вы станете руководствоваться такими соображениями? Если один человек намерен помочь вам произвести реформу в медицине, а другой намерен помешать, станете вы допытываться, у кого из них лучшие побуждения или даже кто из них умней?
– Э-э, конечно, – сказал Лидгейт, припертый к стенке доводом, к которому часто прибегал сам, – если мы будем привередливы, выбирая соратников, то не сдвинемся с места. Даже если самое дурное, что думают у нас в городе по поводу Булстрода, справедливо, не менее справедливо и то, что он хочет и может произвести необходимые преобразования в делах, для меня самых близких и важных… но это единственная почва, на которой я с ним сотрудничаю, – довольно надменно добавил Лидгейт, памятуя высказывания мистера Фербратера. – Меня с ним больше ничто не связывает; его личные достоинства я не намерен превозносить: у нас чисто деловые отношения.
– А я, по-вашему, превозношу Брука из личных соображений? – вспыхнув, сказал Уилл Ладислав и резко повернулся к Лидгейту. Уилл впервые на него обиделся – главным образом, возможно, потому, что ему нежелательно было бы обсуждать подробно причины своего сближения с мистером Бруком.
– Да вовсе нет, – сказал Лидгейт. – Я просто объяснял свои собственные поступки. Я имел в виду, что, преследуя определенную цель, можно сотрудничать с людьми, чьи побуждения и принципы сомнительны, если ты полностью уверен в своей личной независимости и не преследуешь корыстных целей… работаешь не ради места или денег.
– Так почему бы не распространить вашу терпимость на других? – сказал Уилл, все еще уязвленный. – Моя личная независимость так же важна для меня, как ваша – для вас. У вас не больше оснований полагать, что меня связывают с Бруком личные интересы, чем у меня полагать, что личные интересы связывают вас с Булстродом. Наши побуждения, я полагаю, честны… тут мы верим друг другу на слово. Но что до денег и положения в свете, – заключил Уилл, гордо вскидывая голову, – по-моему, достаточно очевидно, что я не руководствуюсь соображениями такого рода.
– Вы совершенно неверно поняли меня, Ладислав, – удивленно сказал Лидгейт. Думая только о том, как оправдать себя, он не заподозрил, что некоторые из его высказываний Ладислав может отнести на собственный счет. – Простите, если я невольно вас обидел. Я бы уж скорее вам приписал романтическое пренебрежение к светским интересам. Что до политических вопросов, то их я рассматривал в интеллектуальном аспекте.
– До чего же вы противные сегодня оба! – проговорила, встав со стула, Розамонда. – Просто не понимаю, чего ради вам вздумалось толковать еще и о деньгах. Политика и медицина достаточно гадки, чтобы послужить предметом спора. Можете спорить со всем светом и друг с другом по поводу любой из этих тем.
Сказав это с беспристрастно-кротким видом, Розамонда позвонила в колокольчик и направилась к рабочему столику.
– Бедняжка Рози, – сказал Лидгейт, протягивая к жене руку, когда она проходила мимо. – Ангелочкам скучно слушать споры. Займись музыкой. Спойте что-нибудь с Ладиславом.
Когда Ладислав ушел, Розамонда сказала мужу:
– Тертий, почему ты сегодня не в духе?
– Я? Это не я, а Ладислав сегодня был не в духе. Словно трут, вот-вот готовый вспыхнуть.
– Нет, еще до вашего спора. Тебя что-то расстроило раньше – ты пришел домой такой сердитый. Из-за этого ты начал спорить с мистером Ладиславом. Я очень огорчаюсь, Тертий, когда у тебя такой вид.
– Правда? Значит, я скотина, – виновато сказал Лидгейт и нежно обнял жену.
– А что тебя расстроило?
– Да разные неприятности… дела.
Его расстроило письмо с требованием оплатить счет за мебель. Но Розамонда ждала ребенка, и Лидгейт хотел оградить ее от волнений.
Любовь не может тщетной быть:
Награда высшая – любить.
И не искусством создана,
Сама расцвесть должна она.
Так лишь в урочный час и срок
Взрастает полевой цветок
И раскрывает венчик свой,
Рожденный небом и землей.
Небольшая размолвка Уилла Ладислава с Лидгейтом произошла в субботу вечером. Разгоряченный спором Ладислав просидел по возвращении домой полночи, заново перебирая в мыслях все доводы, уже не раз обдуманные им в связи с решением поселиться в Мидлмарче и запрячься в одну повозку с мистером Бруком. Колебания, смущавшие Уилла до того, как он предпринял этот шаг, сделали его чувствительным к любому намеку на неразумность его поступка – отсюда вспышка гнева в споре с Лидгейтом… вспышка, будоражившая его и сейчас. Он поступил глупо?.. причем именно в ту пору, когда с особой ясностью ощутил, что он отнюдь не глуп. И с какой целью он это сделал?