– Почему вы приписываете мне желания, которые могут вам досадить? Вы говорите со мной так, словно я постоянно поступаю вам наперекор! Хотя бы подождите, чтобы я начала считаться только с собой, а не с вами.
– Доротея, вы говорите, не подумав, – нервно сказал мистер Кейсобон.
Решительно эта девочка была слишком юна, чтобы достойно нести обязанности супруги, – другое дело, будь она бесцветной, безликой, готовой все принимать как должное.
– Мне кажется, это вы не подумали, когда так неверно судили о моих чувствах, – ответила Доротея все тем же голосом. Огонь негодования еще не угас, и ее возмущало, что муж не счел нужным извиниться перед ней.
– С вашего позволения, Доротея, мы прекратим этот разговор. У меня нет ни времени, ни сил на подобные препирательства.
Тут мистер Кейсобон обмакнул перо в чернила и сделал вид, будто продолжает писать, однако его рука дрожала так сильно, что выходившие из-под пера буквы, казалось, принадлежали неизвестному алфавиту.
Доротея, не читая, положила письмо Ладислава на стол мужа и направилась к собственному столу – презрение и возмущение, бушевавшие в ее душе, делали недопустимой самую мысль о том, чтобы прочесть эти письма; так мы гневно выбрасываем безделушки, если нас обвинят в том, что мы храним их из скаредности. Доротея не догадывалась о скрытых причинах раздражения, которое вызвали у мужа эти письма, – она знала только, что из-за них он ее обидел. Она тотчас взялась за работу, и ее рука не дрожала. Напротив, переписывая цитаты, которые были ей даны накануне, она выводила буквы особенно красиво, и ей казалось, что она лучше обычного улавливает конструкцию латинских фраз и их смысл. Негодование порождало чувство превосходства, но пока оно находило выход в особой твердости почерка и не преображалось в четкий внутренний голос, объявляющий недавнего «любезного архангела» жалким созданием.
Около получаса в библиотеке царила тишина, и Доротея ни разу не подняла глаз от своей работы. Внезапно раздался стук упавшей книги, и, быстро обернувшись, она увидела, что мистер Кейсобон стоит на стремянке, как-то странно согнувшись. Она бросилась к нему и заметила, что он задыхается. Вскочив на табурет, она поддержала его за локоть и сказала с глубокой и нежной тревогой:
– Обопритесь на меня, дорогой.
Две-три минуты, которые ей показались вечностью, мистер Кейсобон продолжал стоять неподвижно, не в силах промолвить ни слова, не в силах пошевелиться, и только судорожно ловил ртом воздух. Когда наконец он спустился с этих трех ступенек и упал в кресло, которое Доротея придвинула к самой стремянке, он перестал задыхаться, но слабость увеличивалась, и казалось, сознание вот-вот оставит его. Доротея схватила колокольчик, и несколько минут спустя мистер Кейсобон был уложен на диван. Сознания он не потерял и уже понемногу оправлялся, когда приехал сэр Джеймс и был встречен в передней известием, что с мистером Кейсобоном «случился припадок в библиотеке».
«Боже мой! Этого следовало ожидать», – подумал сэр Джеймс. Если бы его пророческой душе дано было облекать предчувствия в слова, то он так бы и выразился – «припадок»! Затем он осведомился у дворецкого, послали ли за врачом. Дворецкий ответил, что хозяин никогда еще не обращался к врачам, но, может быть, все-таки послать?
Однако когда сэр Джеймс вошел в библиотеку, мистер Кейсобон попытался ответить на его поклон с обычной учтивостью, а Доротея, которая после пережитого ужаса рыдала на коленях возле дивана, теперь поднялась и сама сказала, что необходимо послать за врачом.
– Советую вам обратиться к Лидгейту, – сказал сэр Джеймс. – По мнению моей матери, он на редкость искусен. А со времени смерти моего отца она была о докторах самого низкого мнения.
Доротея посмотрела на мужа, который слегка кивнул. Тотчас послали за мистером Лидгейтом, и он явился с поразительной быстротой, так как посланный лакей сэра Джеймса, знавший его в лицо, встретился с ним на Лоуикской дороге – мистер Лидгейт вел свою лошадь в поводу, поддерживая под локоть мисс Винси.
Селия, сидевшая в гостиной, узнала о случившемся только от сэра Джеймса. Выслушав рассказ Доротеи, он решил, что это был не совсем припадок, но все-таки что-то «в этом роде».
– Бедняжка Додо, как это ужасно! – воскликнула Селия, расстроенная настолько, насколько позволяло ей собственное безоблачное счастье. Руки сэра Джеймса сжимали ее маленькие ручки, скрывая их, точно широкий околоцветник – нежный бутон. – Очень грустно, что мистер Кейсобон заболел. Но он мне никогда не нравился. И мне кажется, он недостаточно любит Доротею, а это очень дурно с его стороны. Кто еще согласился бы выйти за него замуж? Ведь правда?
– Я давно считал, что ваша сестра принесла страшную жертву.
– Да. Но бедная Додо всегда поступала не как все люди, и наверное, так будет и дальше.
– Она на редкость благородна, – сказал верный сэр Джеймс. Он только что вновь в этом уверился, наблюдая, как Доротея тонкой рукой обняла мужа за шею и глядела на него с неизъяснимой печалью. Он ведь не знал, сколько в той печали было раскаяния.
– Да, – сказала Селия, думая про себя, что, конечно, сэр Джеймс волен так говорить, но ему бы жилось с Додо несладко. – Может быть, мне пойти к ней? Как вы думаете, я могу ей помочь?
– По-моему, вам следует подняться к ней, пока не приехал Лидгейт, – великодушно посоветовал сэр Джеймс. – Только не оставайтесь там долго.
Пока Селия отсутствовала, он прохаживался по комнате, вспоминая, какое впечатление произвело на него известие о помолвке Доротеи, и вновь испытывая негодование при мысли о безразличии мистера Брука. Если бы Кэдуолледер… если бы хоть кто-нибудь взглянул на этот брак так, как он, сэр Джеймс, его, возможно, удалось бы расстроить. Это низко – позволить молодой девушке вот так слепо решать свою судьбу и палец о палец не ударить, чтобы спасти ее. Свое огорчение сэр Джеймс давно уже пережил: его сердце было вполне удовлетворено помолвкой с Селией. Но он обладал рыцарственной натурой (как известно, бескорыстное служение женщине было одним из идеалов старинного рыцарства), и его отвергнутая любовь не обратилась в злобу. Смерть этой любви была благоуханной, и воспоминания о ней освящали Доротею. Он сумел остаться ее преданным другом и истолковывал ее поступки с братским великодушием и искренностью.
Тот, кто хочет отдыхать не вовремя, лишь утомляется.
Паскаль
Приступ не повторился, и через несколько дней мистер Кейсобон уже чувствовал себя почти как обычно. Однако Лидгейт, по-видимому, считал, что его болезнь заслуживает серьезного внимания. Он не только применил свой стетоскоп [110] (в ту эпоху далеко не часто употреблявшийся врачами), но и подолгу просиживал у своего пациента, наблюдая за ним. На расспросы мистера Кейсобона он отвечал, что источник его недуга заключается в обычном пороке тех, кто занят умственным трудом, – в постоянной чрезмерной усидчивости, и средство против него одно: ограничение часов работы и разнообразные развлечения. Мистер Брук, присутствовавший при одном таком разговоре, посоветовал мистеру Кейсобону заняться ужением рыбы по примеру Кэдуолледера и завести токарный станок – делать игрушки, ножки для столов, ну и так далее.