– Я подумаю, чем тебе можно подсобить, – задумчиво произнес переяславец. – Давай-ка не будем спешить.
– Конечно, мы не будем спешить, – пьяно произнес Петер. – Хотя он меня торопит.
– Кто?
– Ну, я же сказал – фра Люченцо.
– Князья там еще не один день просидят. Успеем, – обнадежил его Гордей Аверкич и переспросил озабоченно: – Ты сам-то домой дойдешь ли?
– Я всегда домой дохожу, – гордо сообщил Петер.
Он кое-как добрел до двери, поддерживаемый Гордеем, повернулся, сообщил деловито, что мед сегодня был какой-то пьяный и неправильный, после чего двинулся дальше.
Едва гость покинул его небольшой домик, как купец спешно захлопотал возле своего заветного сундучка. Конечно, и в той одежде, которая сейчас на нем, хоть куда пойти не зазорно, однако имеется и получше.
Та же рубаха, к примеру. Спору нет, и нарядная она, и пошита красиво, но, отправляясь в княжеский терем, лучше надеть подороже, шелковую, чтоб сразу видно было, что сей торговый гость пребывает в немалом достатке.
Порты тоже надо бы поменять, чтоб были новехонькие, без единого пятнышка. Да и сапоги лучше сафьяновые обуть, с расшивой, да чтоб цвет к штанам был, такой же темно-синий.
Гордей Аверкич опустился на сундук и принялся не спеша переобуваться, не переставая размышлять, правильно ли он поступает. Был бы он вдвое моложе, конечно, повел бы себя иначе. Взял бы да попросту отмахнулся от этой просьбы, сославшись на то, что знать не знает и ведать не ведает князя Константина, а через четверть часа после ухода этого треклятого Петера-Пети и вовсе позабыл бы и о необычной просьбе, и о доминиканском монахе фра Люченцо, а уж о письме Гонория III – в первую очередь.
К старости же мысли о боге все чаще и чаще стали приходить в его седеющую голову. Пусть пройдет еще лет пять-десять, а может, и все двадцать, а все-таки предстанет он перед небесным судом. И что делать бедному Гордею, когда господь сурово сдвинет свои седые кустистые брови, крякнет сердито и спросит: «А пошто ты, мил человек, так легко согласился меня поменять, ась? Пошто, паршивец ты эдакий, глас свой супротив оного непотребства не подал али иное что не содеял?»
И что тут ему ответить? Что един ты, господи, на небеси, а потому и не видел он особой беды в том, что стал на старости лет иначе молиться? Э-э-э, нет. Шалишь, милый. Такая отговорка для кого иного, может быть, и сошла бы, но не для него. Вседержитель каждого насквозь зрит, так что перед ним не слукавишь.
К тому ж это на небе он один, а тут, на земле, их изрядно. У каждого народа, почитай, свой бог, и все они разные. В той же Бухаре и Семеркенде вроде бы такие же, как и он сам, христиане, а присмотришься получше – то, да не совсем. Одна христородица чего стоит, как они у себя богоматерь величают. [141]
Доводилось Гордею во время своих поездок в Царьград и с иными сталкиваться – богумилами и павликианами, тоже какими-то не совсем правильными. Хотя нет, тут он загнул. Скорее, непривычными для русского человека, во как! А уж какая из этих вер самая истинная – не ему судить. Каждый да ест свой хлеб. У Гордея он торговый, вот и ни к чему ему соваться во всякие духовные тонкости.
Он и сейчас нипочем не стал бы влезать во все эти дела, если бы речь шла не о латинянах. Чужой у них бог. Вовсе чужой. Те еще так-сяк, хотя и перемудрили изрядно с той же христородицей, а этот…
Он закончил переодеваться, кликнул Лушку, которая кухарила у него, и повелел, чтобы щи в загнетке держала [142] до тех пор, пока он не вернется, а прийти может поздно.
Выходя, купец не удержался, щипнул бабу за могучий бок, довольно ухмыльнулся в окладистую бороду от басовитого притворного визга и подумал, что надо бы нынешней ночкой кроме щей и еще кое-чего отведать. Тут же вспомнив, по какому важному делу он идет, Гордей Аверкич принял серьезный, благопристойный вид и шагнул через порог.
Ехать с Подола до княжеского подворья не столь уж и долго, всего-то и надо подняться по Боричеву взвозу. Однако подумать Гордей Аверкич успел о многом. Для начала предстояло проверить, стоит ли монашек у княжеского терема. Может, и нет его там вовсе, тогда и размышлять не о чем. А вот если стоит, тогда уж он…
А что он тогда? Тут-то и начинались все вопросы, на которые Гордей пока так и не нашел четкого ответа.
Самому, что ли, предложить передать? Нет, в такие дела столь явно соваться и вступать в открытую свару с самим князем Константином не стоит. Вывод напрашивался только один: надо идти к своему бывшему князю Ярославу Всеволодовичу.
«Уж этот завсегда с Константином на разных берегах стоять будет, – размышлял купец. – Нрав у него, конечно, не мед. Коли в каком ином деле пришлось бы выбирать, нипочем бы супротив рязанского князя не пошел. У него и вежества к людям поболе, и рассудительности, да и прочего – с Ярославом не сравнить. Да только как быть, ежели именно Константин по другую сторону встал, да еще по ту, что к латинянам поближе. Тут уж извини, подвинься, княже. Перемудрил ты ныне».
И Гордей в сердцах пришпорил коня, потому как получалось нехорошо. Как ни поступи – все плохо. Вот и думай, в каком случае этого плохого меньше.
У ворот княжеского терема и впрямь сиротливо переминался с ноги на ногу одинокий монах.
«Да, хоть и весна, а прохладно еще. В такую погодку в рясе, пусть и самого теплого сукна, все равно не больно-то согреешься», – подумал Аверкич сочувственно, однако постарался даже не смотреть в его сторону, чтобы не спугнуть.
В княжеском тереме Гордея знали хорошо. Умел купец угодить Мстиславу Романовичу. Такие шубы привозил из Волжской Булгарии – сказка. И это при том, что теплых мехов на Руси пруд пруди. У любого смерда сыщется в избенке овчинный кожушок, да не один. У женки – свой, у детишек тоже.
Но так выделать мех, чтоб шубенка на плечи не давила, чтоб легкая была, будто летняя одежда, – такое только булгары умудрялись сотворить. Имелись у их мастеров особые секреты. Разика два ухитрился Гордей Аверкич Мстислава Романовича одарить именно такой шубой. Князю подарок вручить – не убыток, он потом вдвое, а то и втрое окупится.