– А вот теперь, князь Константин, мы с тобой поговорим иначе, – пробормотал он, почти блаженно улыбаясь и предвкушая тот счастливый миг, когда он развернет эти листы перед всеми князьями и зачтет вслух.
Теперь с такой грамоткой Константина ждал не царский венец, а суровый суд. И защищать его в таком деле, как тайный сговор с врагами православия, охотники навряд ли найдутся. Даже тесть его, Мстислав Удатный, и тот на такое не решится.
«Да, суд и поруб, а до того хорошо бы еще и глаза ему повыкалывать – подумал мстительно Ярослав. – Он мне око, а я ему два долой».
Он потянулся всем своим могучим телом и почти ласково сказал фра Люченцо.
– Не боись. Коли все нормально пойдет, так ты не только жив останешься, но еще и с набитой калитой отсюда уйдешь. Теперь тебе одно осталось – по моему зову зайти в гридницу, где мы будем сидеть, и поведать, кто вручил тебе оный свиток и кому ты должен был его передать. Понял ли?
Доминиканец испуганно закивал, не сводя глаз с рук дружинника Кулеки, тяжело лежащих на столе.
«Я всегда знал, что русичи сильны, как их медведи, но чтоб настолько», – мрачно думал он, готовый подтвердить кому угодно и что угодно. Тем более что это и без того входило в его планы.
…В железы был закован,
В яму брошен братскою рукой:
Князю был жестокий уготован
Жребий, по жестокости людской.
И. А. Бунин
– В оном свитке, с коего мне перевод учинили, все полностью сказано. И то, как князь Константин с погаными латинянами уговаривался, и то, за сколько сребреников оный Иуда Русь римскому папе запродать решил, – заявил Ярослав Всеволодович.
Константин поначалу даже не понял, о чем тот говорит. Звучало все это настолько дико и нелепо, что не могло иметь к нему никакого отношения, но… почему-то имело. Он недоуменно смотрел по сторонам, силясь понять, что же происходит, а князь Ярослав между тем с явным удовольствием, неторопливо смакуя каждое слово и время от времени прерываясь лишь для очередного ядовитого комментария, зачитывал перевод тайной грамотки папы римского к рязанскому князю.
Нет, даже не так. Не грамотки, а ответа Гонория III на письмо Константина, направленное в Рим. На письмо, которого рязанский князь никогда не писал и даже в мыслях не собирался этого делать. Первую половину текста Константин вообще пропустил мимо ушей, хотя и зря, конечно. С другой стороны, какой смысл вслушиваться в суть, если все, что там понаписано, голая ложь и ничего, кроме лжи?
В висках нетерпеливо и зло стучал только один вопрос: «Кто?!»
Выбор имелся, хотя и ограниченный, однако, сколько ни перебирал Константин, ответа так и не нашел. Все его рассуждения заходили в безнадежный тупик – отыскать вдохновителя этой липы по старинному принципу «кому выгодно?» представлялось совершенно безнадежным делом. Уж очень для многих тут была выгода.
Да, не он первым начинал, не он бряцал оружием, не он предъявлял многочисленные и ни на чем не основанные претензии – ну и что? В конечном итоге все они были побежденными, а он – победителем. Как бы ни были виноваты проигравшие, все равно они в обиде не на себя, а на того, кто их обыграл. Это – закон.
«Хотя тут надо не о разгадке думать, – оборвал он себя. – Прикинь лучше, как из Киева уйти. И желательно живым», – добавил со вздохом, вновь заставляя себя вслушаться в словесные кружева, которые плел Ярослава.
Сочинено все было так искусно, что оставалось только схватиться за голову. Из текста грамотки выходило, что еще во время встречи в Кукейносе Константин задумался о перемене веры как для себя самого, так и для всех своих подданных. О том он якобы и писал папе римскому. Взамен же просил, чтобы рижский епископ ему поддался и не противился, когда рязанский князь пойдет его воевать, иначе Константину не видать царева венца, а без него он не сумеет принудить всех прочих к новой вере. А вот когда у него на голове окажется корона, тогда он сможет открыто принять папского легата.
А чтоб ни народ, ни князья тому не противились, Константин просил наслать на Русь еще и монголов, чтоб у людей все опасения напрочь затмил страх перед неведомым врагом.
Далее следовало подробное обсуждение церковных дел. Римский папа обещал, что епископов нынешних он, по возможности, обижать не станет, разве что заменит кое-кого из откровенно дряхлых старцев. Митрополита Мефодия он тоже смещать не станет, напротив, вручит ему кардинальскую шапочку.
На этом месте кто-то из молодых князей, не сдержавшись, выкрикнул:
– Не видать ему этой шапочки! Утоп твой митрополит, княже.
– То есть как утоп? – растерянно спросил Константин.
– А вот так и утоп. В море, – пояснил обстоятельно Мстислав Романович. – Не надо было в такое время его посылать. Буря налетела, ну и… Двое твоих людей, кои на одной ладье с митрополитом и воеводой плыли, чудом спаслись. Купцы их подобрали, что сюда плыли. От них-то и дознались мы о беде, что приключилась.
– Может, ошиблись они? – упавшим голосом предположил рязанский князь.
– Да не могли они ошибиться. Сказывают, вся ладья в щепы разлетелась.
И Константину сразу стало как-то все безразлично. Краем уха он еще слышал, как Ярослав продолжал читать о том, что именно римский папа предпринял для избрания рязанского князя на царство.
Дескать, смоленского и киевского князей он и мирным путем подтолкнет к тому, чтобы они сдержали свое слово. Если будет возмущаться Новгород, то датский флот перекроет все выходы в море, запечатав устье Невы. Что же касается западных княжеств, то в случае сопротивления их владетелей Гонорий III уже направил своих легатов к венгерскому королю Андрею II, а кроме того, к полякам Лешку Белому и его брату Конраду Мазовецкому, которые должны быть наготове.
В конце послания была выражена уверенность в том, что долгожданный час, когда наместник Христа [143] сможет отечески обнять новообращенного царя и будущего императора и прижать его к своей груди, уже близок.
Едва Ярослав закончил читать, как взгляды присутствующих устремились на Константина. Были они разные, от злобно-торжествующих до изумленно-вопросительных. К сожалению, последних насчитывалось меньше всего.
– Ведомо ли тебе, княже Ярослав, что для подтверждения надобны видоки, али послухи? [144] Негоже князя величать израдцем [145] по одной лишь грамотке, – сурово хмурясь, медленно произнес Мстислав Романович.