— Ага, ага, — не совсем понял его Ласло Конашевич, — а то попрошу вытолковать для меня, это каким-то способом свидетельствует про развитие украинской мовы на том сроссийченном востоке?
— В какой-то степени, — ответил Иван, — в какой-то степени.
Вернувшись домой, Иван пошел на фирму, отдал братьям использованные билеты, подарил дяде Савве футболку с непонятной надписью по-венгерски, а дяде Грише — набор китайских порнографических открыток. О конференции рассказывать не захотел, сказал, что ойкумена развивается, и поехал домой спать. Следом за Иваном из Венгрии пришел факс. Факс, как полагается, принял Гриша. Факс был отправлен из Шевченковской светлицы Ференцварошской слободы и подписан Ласлом Конашевичем. В своем послании Ласло Конашевич еще раз гратулировал за приятный случай гостить представителя молодежи, высказывал свое искреннее восхищение по поводу адских машин и желал украинской стороне дальнейших успехов в развитии украинского языка и продолжении партизанской борьбы, следствием которой, по его меткому определению, должна была утвердиться Украинская Соборная Духовная Республика. Хуже всего было то, что факс этот Ласло Конашевич продублировал и на адрес коммунального управления. Пожарные приехали к братьям Лихуям сами. Стали кричать. Гриша полез драться, но пожарные достали табельное оружие. В результате пожарные наговорили братьям Лихуям, а особенно Грише кучу неприятных вещей, после чего поехали оправдываться перед начальством.
— Ох ты ж блядь, — жаловался Савва, — что же делать, что же делать?!
— Ну, малой! — кричал Гриша. — Ну, малой!
— Да оставь ты малого, — говорил ему брат. — Тут главное, чтобы Тамара не узнала. Она кастрирует нас. Что же делать, что же делать?!. Надо малого куда-то заслать, — подумав, заговорил Савва, — куда-нибудь подальше.
— Давай его в часовенке спрячем, — предложил Гриша. — Есть будем носить. Пусть сидит, никто не пронюхает.
— Отец проклянет, — не согласился Савва. — Надо куда-то подальше. А как там Ева? — спросил он Гришу.
— Ничего, — ответил тот, — ждет.
Ева работала у братьев бухгалтером. Было ей сорок пять лет, но она всегда носила прикольные шмотки и вообще во всей их фирме была единственной, кто выглядел хорошо. Неделю тому назад братья, не желая оставлять бизнес друг на друга, послали ее в Мариуполь за партией камня, которую должны были доставить морем непосредственно в порт. Братья сняли несколько платформ, доцепили к ним отдельный вагон, посадили туда Еву и отправили все это в Мариуполь. Но груз задерживался. Ева уже неделю жила в купейном вагоне на сортировочной станции и каждый день писала Грише отчаянные эсэмэсы. Гриша эсэмэсы прочитывал, но сам их писать не умел, поэтому переписка у них выходила односторонняя.
Ивана братья застали дома.
— Где мать? — строго спросил Гриша, проходя в кухню.
— В гостинице, — испуганно ответил Иван, закрывая за братьями входную дверь. — У них там комиссия ОБСЕ приехала, она третий день не приходит, разруливает с проститутками.
— Да, — задумчиво произнес Савва, — в стране бардак. Значит, так, Иван, собирайся, поедешь на море.
— На какое море? — не понял Иван.
Гриша залез в холодильник, нашел там холодную курицу и теперь грозно разрывал ее зубами, глядя Ивану прямо в глаза.
— Поедешь в Мариуполь, — сказал Савва, — найдешь там нашего бухгалтера, тетю Еву, получишь груз, привезешь в Харьков, купим тебе скутер. Хочешь скутер?
В это время Гриша сломал курице ногу, поэтому Иван решил промолчать.
— Вот тебе билет, — сказал Савва. — Давай собирайся, вечером мы за тобой заедем.
Вечером братья Лихуи вместе с отцом Лукичом заехали за Иваном. Иван долго не открывал, наконец разобрался с ключами, и братья вошли. Малой едва держался на ногах, по квартире валялись вещи, которые он так и не собрал. Савва успел схватить за руки Гришу и потащил его к выходу. Посадив брата в вишневого цвета бээмвэ, он попросил отца приглядеть за ним, а сам побежал за Иваном. Спустился он через десять минут, на плече нес племянника, в руке — его спортивную сумку, из которой по дороге выпадали носки и презервативы. Гришу брат попросил пересесть на переднее сиденье, ближе к водителю. Отец Лукич посмотрел на Ивана, в который раз выразил искреннее удивление по поводу мудрости промысла Господнего и стартанул на вокзал.
— Я не возьму его, — сказала проводница, увидев Ивана, — он мне здесь все загадит.
Отец Лукич попробовал было взять проводницу на понт, заведя речь о семи смертных грехах и наложении анафемы, но проводница неожиданно оказалась евангелисткой, поэтому с отцом не захотела разговаривать вообще.
— Что ж делать? — спросил Савва сам себя.
— Послушайте, миряне, — произнес за них отец, — этот же поезд через Узловую идет?
— Ну? — не понял Савва.
— Когда он там будет?
— Часа через три, — ответил Савва.
— Так повезем его туда. Воистину, пока доедем, его попустит. А там загрузим, и, с Божьей помощью, пусть едет на море.
Тут все восславили имя Господне и поехали на Узловую.
На вокзале они оставили Ивана в салоне бээмвэ и пошли в привокзальную чебуречную. В чебуречной Гриша поссорился с работниками депо. Работники депо выкинули Гришу из чебуречной и уже собирались добивать, но тут отец Лукич вытащил из-под полы своего твидового пиджака крест, и работники депо недовольно вернулись в чебуречную. Но понятно было, что это ненадолго и что нужно сваливать домой. Братья вернулись к бээмвэ, заглянули в окно. Иван уже проснулся и, глядя в окно, пытался понять, где он.
— Значит, так, Иван, — коротко объяснил ему Савва, — вот твой билет, поезд будет через час, твоя платформа первая, вагон двадцатый. Смотри ничего не перепутай и не засни на рельсах, понял?
Иван кивнул.
— А мы должны ехать, — сказал Савва, садясь рядом с отцом Лукичом, — у нас там коллективные заказы, демпинговые скидки, сам понимаешь.
Отец Лукич нервно его подгонял, Гриша затаился на заднем сиденье, закрыв дверь изнутри.
— Привезешь груз, — крикнул Савва, уже отъезжая, — купим тебе скутер!
Иван взял сумку, постоял посреди пустой привокзальной площади и пошел на золотые огни чебуречной.
В три часа ночи на кукурузных полях и административных строениях лежит тишина, и в ночном небе светится ночное солнце — холодное и невидимое. Настолько холодное, что иногда создается ощущение, будто небо — пустое, будто в нем совсем ничего нет, так же как в окружающей кукурузе и окружающих строениях. И вот минут через пятнадцать он выползает из темноты на свет семафоров — поезд-призрак, длинный подвижный дракон из детских страхов, монстр, приходящий во сне к молодым китайцам, к изнуренным культурной революцией хунвейбинам, сходя в их предутренние фантазии с фарфоровой посуды, расписанной на национализированных предприятиях красного Китая; он тяжело дышит и выпускает из ноздрей голубой дым. Выскочив из кукурузных полей на эту тихую и пустую железнодорожную станцию, он в последний раз вздрагивает своими фарфоровыми мышцами — всего лишь на миг, стоянка две минуты. Иван стоит на краю перрона с сумкой в одной руке и билетом — в другой и уже знает, что не успеет добежать за эти две минуты до своего двадцатого плацкартного в конце поезда. Для этого ему нужно пробежать вдоль помещения вокзала, вдоль липовой аллеи, под холодным ночным солнцем, стоящим как раз у него над головой. Он никак не успевает — остановка посреди ночи выдумана как раз для того, чтобы выскочить на миг из драконьего нутра, вбежать в сонное гулкое помещение вокзала, купить в буфете номер два бутылку теплой водки и, заскочив на ходу в свой вагон, оставить навсегда все эти липы и всю эту кукурузу. Поэтому Иван еще раз смотрит на свой билет и заскакивает в первый вагон. Поезд издает гневный драконий свист и принимается отползать в направлении ночи, которая начинается через двадцать метров, заканчиваясь где-то на Донбассе.