Еще затемно, в четыре или пять утра, я захожу за Бобом. Он быстро одевается, сует в карман старый отцовский кастет, рабочая династия, бляха-муха, но тут появляется его мама-буфетчица и устраивает скандал, куда это ты собрался? кричит, иди на фиг, отвечает Боб, у меня дело, какое еще дело? не отстает мама, у нее сонное, очень красивое лицо и белые волосы, но, конечно, не седые, а какие-то светло-желтые, словно светятся, она выбежала в халате, из-под него все видно, у меня сразу же встал, ну, думаю, у Боба и мама, что же он с такой мамой такой долбанутый растет, мама тем временем продолжает орать, мол, никуда ты не поедешь, хватит, что твой отец сидит, ты тоже, наверное, сесть хочешь, пошла ты, огрызается Боб, я тебе пойду, я тебе сейчас так пойду, распаляется мама, поясок на ее халате окончательно развязался, застегнись, кричит ей Боб, что ты голая вышла? ты, недоносок, не выдерживает мама, мал ты еще меня учить, не стоит еще, и тут Боб не выдерживает и правой валит ее с ног, мама перелетает через кресло и падает на пол, я успеваю увидеть ее длинные ноги с несколькими синяками на бедрах, на ней черные трусики, она начинает плакать, Богдан, говорит, не ходи, останься, пошла на хуй, нравоучительно говорит Боб и выходит в утренний подъезд.
На вокзале старшие уже ждут нас с несколькими десятилитровыми канистрами с пивом, они доливают в каждую по бутылке водки, взбалтывают перед употреблением, и мы выступаем за Кубком Украины. Через час пиво кончается. Боб сидит напротив меня, в руках у него стеклянная банка с остатками алкоголя, он отхлебывает и начинает блевать прямо нам под ноги, все смеются. Боб проблевывается и тоже начинает смеяться, потом опять решает выпить и опять не удерживает в себе и начинает блевать по новой, мы подъезжаем, настроение у всех боевое, и самое малое из того, чего всем нам хочется, это футбол, мы сходим на грязном, неприветливом вокзале стотысячного шахтерского городка и идем за пивом. Ты как? спрашиваю я Боба, нормально, говорит он, сегодня наш день, еще бы, отвечаю я, еще бы.
Стоит ли говорить, что игру мы просрали. Еще до перерыва шахтеры закатили нам шесть сухих, а после перерыва отвесили еще два. 8:0! Наш правый полузащитник, наша звезда, любимец публики, дважды бил одиннадцатиметровый, и дважды вратарь шахтеров легко, словно издеваясь, отбивал мяч. Мы были в отчаянье. Половина наших перебрала и еле держалась на ногах, местные менты смотрели на нас с нескрываемым отвращением и не могли дождаться финального свистка, чтобы выкинуть нас на фиг. Мы не сильно сопротивлялись. Весь наш боевой дух выветрился примерно после третьей банки в наши ворота. Ментура вывела нас со стадиона и сопровождала еще несколько кварталов по дороге к вокзалу. Всё, говорят они, вокзал там, электричка через сорок минут, валите отсюда, и чтоб мы вас тут больше не видели, малолетки недоделанные, хорошо, мы даже ничего этим пидорам не отвечаем. Все нормально, мы сегодня облажались, надо валить из этого долбаного Донбасса, пока все тихо и спокойно, и мы выходим на привокзальную площадь и видим, что прямо на ступеньках вокзала стоит целая бригада местных, человек сто, хорошая шахтерская бригада, а немного в стороне припаркованы несколько чеченских «Жигулей», чечены сидят на капотах и финками вычищают грязь из-под ногтей, за спиной у нас весело сигналит на прощанье ментовский «Уаз», смекалистые чуваки в серой педерастичной форме сделали свое дело, местных предупредили, приедут теперь через пару часов собрать трофеи, мы стоим, местные перекрыли нам выход на платформу и теперь ждут, что мы будем делать, ну что, уроды, кричит кто-то из них, давай, подходи, наши командиры шепчутся и дают команду отступать, мы разворачиваемся и толпой двигаем назад в город, местные, похоже, этого не ожидали, поэтому некоторое время стоят, решая, что им делать, нам этого хватает, чтобы отойти на пару сотен шагов, мы стараемся не бежать, пацаны мы или кто, хотя те, что идут в хвосте колонны, все время хотят пробиться вперед, мы все дальше отходим от вокзала, и тут сумерки разрывает победный рев шахтеров и сладкий воздух весеннего Донбасса вздрагивает от резкого топота сотен тяжелых шахтерских подошв, местные бросаются за нами. Начинается самое интересное, полсотни пьяных отморозков бежит по улицам сонного городка, пытаясь избежать смерти от рук сотни точно таких же отморозков, местные догоняют нас по одному, и тем, кого они догнали, не позавидуешь, хорошо хоть, чечены остались на вокзале. Я бежал и думал: мать твою — 8:0!
Мы с Бобом почти убежали. Мы выскочили на боковую улицу, что шла вдоль каких-то складов, дальше начинались станционные строения, рельсы, длинные товарные составы, одним словом, мы почти проскочили, и тут нам наперерез бросились трое шахтеров. Боб вынул свой дурацкий кастет, но один из шахтеров сразу заехал ему штакетником по руке, Боб взвыл и попробовал штакетник перехватить, но другой шахтер достал выкидуху и сунул Бобу в живот. Боб успел заделать шахтеру ногой, но потом согнулся и начал падать, я подхватил его, и мы побежали за железнодорожную насыпь. Шахтеры почему-то остановились, я даже не знаю почему, может, им просто западло было нас догонять, может, они тоже устали бегать по путям, но они за нами не погнались. Это нас и спасло. Боб повис у меня на плече и держался рукой за живот. Кровь текла у него между пальцев. Можно было возвращаться домой.
В половине пятого утра, под теплым майским небом, где-то на маршруте Донецк-Москва мы с Бобом медленно движемся по железнодорожной колее, чтобы не сбиться с дороги и дотянуть до ближайшей станции, где можно сесть на какую-нибудь электричку. Спешить нам некуда, дел у нас дома никаких, если не считать, что у Боба в животе дырка и он уже второй час тихо, но непрерывно воет. Я тоже уже начинаю выть, но делать нечего, надо добрести до станции, там может быть врач, а вдоль дороги тянутся сопки, кучи ржавого железа, мы то и дело скатываемся по насыпи вниз, пропуская бесконечные цистерны с нефтью и товарняки с черным пахучим углем. Рана у Боба, очевидно, неглубокая, иначе он так долго бы не продержался, но он потерял много крови, она текла у него между пальцев, заливала его старые тертые джинсы, я тоже был весь в крови, хотелось спать и жрать, а станции все не было и не было, только бесконечные товарняки, километровые эшелоны с углем и нефтью, словно за нашей спиной кто-то складывал все декорации и увозил их куда-то на север, оставляя в теплой майской полутьме металлические конструкции, голый каркас, донбасскую пустоту.
В конце концов Боб упал и уже не хотел никуда идти или не мог, я тоже уже не мог его дальше тащить, в тумане не было видно даже сопок, вообще ничего, сплошной туман, сзади и спереди, никто не увидит, даже если захочет, как мы тут валяемся, в придорожном дерьме, на рыжей щебенке, под равнодушными звездами, двое фанатов, что поперлись завоевывать Кубок Республики, а вместо этого огребли по полной и теперь уже не рассчитывают на помощь ни со стороны святых, ни даже со стороны федерации футбола.
Она курит одну сигарету за другой с момента, как нас выгнали из коридора, сказали, идите, не мешайте, ничего страшного нет, все будет хорошо, так что не мешайте, мы вышли на ступеньки, она сидит напротив и курит без перерыва, разговаривать со мной она не хочет, трет свою припухшую скулу. Боб ей хорошо врезал, сама напросилась, мне неловко, я чувствую себя немного виноватым, словно это я ему дырку в животе сделал, хоть она ничего и не говорит, но чувствую я себя хреново и уйти почему-то не могу, вот мы уже полчаса и сидим, молчим. Я вообще с утра молчу, собственно, и говорить-то не с кем. Боб отключился еще на станции, дежурные сержанты вызвали «скорую» и, пока она ехала, надавали мне по почкам, требуя, чтобы я им все рассказал, я ничего и не скрывал, что тут скрывать? можно было и не бить, и так все выложил, врачи перебинтовали Боба, загрузили в «скорую» и повезли домой. А теперь нас выгнали из больницы, я пытаюсь что-то ей сказать, но она меня не слушает, плачет, докуривает свои сигареты, размазывая по лицу тушь и помаду, а я сижу как идиот и не могу ничего сделать, хотя мне тоже жалко Боба, друг все-таки, я вообще его на себе десять километров тянул, хотя кого это теперь интересует, говно, везде одно говно, ничего, кроме говна.