– Где же он? – упрямилась девушка, не желая просто так поддаваться грубому нажиму парня.
– Где, – передразнил рябой и неожиданно для себя смилостивился, пояснил: – Ждать надо. Час назад по порубам пошел. Проведать, стало быть, как воры и тати поживают.
– И сколь ждать? – не отставала шустрая деваха.
– Ну, изрядно. Он быстро оттуда не возвращается.
– Тогда я прямо тут и обожду, – заявила бойкая девица, тут же усевшись на самую верхнюю ступеньку.
Такая наглость парню не понравилась, и он легонько, но с достаточной силой, подпихнул ее сапогом:
– Чай, не лавка тебе. Вон спускайся и на приступок садись, ежели желаешь.
Девушка пошатнулась и обязательно упала бы, если бы не один из вооруженных дружинников, спокойно поднимавшийся наверх и успевший не только ловко подхватить девушку, но и на один короткий миг крепко прижать к своей груди.
Впрочем, он тут же смущенно выпустил ее и, виновато улыбнувшись, посоветовал:
– Ступеньки крутехоньки, так что ты, лапушка, поостерегись порхать так резво.
– Лапушка у гуся в подружках ходит, – зло огрызнулась девица, настроенная почему-то непримиримо враждебно и с явным намерением поругаться, причем все равно с кем.
– Вот тебе и раз, – опешил от неожиданной агрессии дружинник, а рябой парень, стоящий на верхнем крыльце, весело захохотал, заметив восхищенно:
– Ну не язык, а сабля вострая, – и, уже закончив веселиться, не преминул ободрить отчаянную девку: – Так его, красавица. А то он привык, что баской [40] на рожу, да цельными днями только баб и щупает. – И вновь заливисто и гулко захохотал.
– А ты тоже не больно-то здесь, – обратилась уже к рябому парню девка. Дружинник молчал, глядя на нее во все глаза, а ей очень хотелось услышать острое ответное словцо, чтобы соперник показал себя тоже умеющим не лезть за словом в карман, или, правильнее будет сказать, в калиту, поскольку до карманов мысль человека в ту пору еще не додумалась.
– Сейчас стадо кобылиц из конюшен княжьих прискачет, небось, по-иному запоешь, – злорадно сообщила она рябому.
– Как кобылиц? Как так из конюшен? Зачем? – не понял тот.
– Да ржешь ты зазывно, как жеребец стоялый. Они ужо давно, поди, услыхали, стало быть, вот-вот прискачут.
– А вот я спущусь к одной языкатой да укорочу малость то, чем она стрекочет без конца, – пригрозил рябой, но спускаться не пожелал.
– Нетушки. Лучше расплющь его, на это я согласна, – прищурившись, не заставила она себя ждать с ответом.
– Да я бы вмиг, только за молотком идти лень, – продолжил рябой словесную дуэль.
– А голова на что? – лениво протянула девка. – Ею и долби. Все равно она у тебя более ни на что не годна.
– Вот дурная баба, – с восхищением выдохнул парень и пояснил: – А есть-то я чем же буду? Опять же шапку таскать на чем?
– Так ты ею уже стукал, и ничего не стряслось, – не унималась она. – Вон какие гвозди железные вбивал, аж следы по всей морде остались.
Явный намек на ямочки от оспин, и впрямь усыпавшие все лицо, всерьез разозлил рябого, а тот уже вознамерился спуститься и впрямь задать трепку не в меру говорливой девке. Но тут еле приметная тяжелая дверь, расположенная очень низко, у самой земли, с тягучим скрипом медленно отворилась, и из нее вышел невысокий худощавый человек, одетый во все черное, включая сапоги. Лишь алого сукна корзно, в которое он, невзирая на жаркое июльское солнце, зябко кутался, оставалось единственным, радующим глаз исключением из хмурого темного одеяния.
Следом за ним вынырнул здоровенный детина с одутловатым, мучнисто-белым жирным лицом и принялся тут же запирать дверь на засовы, вдевая в дужку каждого по огромному, с полпуда весом, висячему замку и сноровисто запирая их столь же огромными ключами.
– Вот видишь, какое подлое создание – человек. Ни единому верить нельзя, – обратился человек в алом корзне к детине, продолжавшему возиться с замками. – Он же брат мой единокровный, которого я выкормил, выпестовал, вынянчил, и туда же – лжа голимая на каждом слове.
Людей, разом умолкших при его появлении, он то ли не хотел замечать, то ли и впрямь не обратил еще внимания на их присутствие. Способствовало этому и их расположение. Трое, включая дружинника, языкастую девку и рябого, находились на крутой лестнице, намного ближе ко второму этажу терема, куда ока и вела, нежели к первому; оставшиеся двое – священник и второй дружинник, стояли хоть и на земле, но за лестницей, примостившись так, чтобы она защищала иx своим дощатым полом от палящих солнечных лучей, которые безжалостно разили все вокруг с исключительным демократизмом, то есть уделяя князю, равно как и боярину с дружинником, ровно столько же жара, сколь и простому смерду.
Вновь зябко поежившись и глядя в противоположную от лестницы сторону, на распахнутые настежь главные ворота и улицу, вид на которую открывался сразу за ними, он продолжил свою жалобу:
– Ведь только прошлую осень, медку подвыпив, он мне клятву давал, что деда этого из дубравы выкорчует и саму ее спалит, место игрищ бесовских. Ей-ей сам обещал. И никто его за язык не тянул. А епископ Арсений, который по соседству сидел, тоже все это слышал.
Детина, продолжая возиться с упрямым нижним замком, в котором никак не хотел проворачиваться непослушный ключ, молча кивал в ответ, но жалобщику этого вполне хватало для продолжения своего монолога:
– А ныне ты видел? Нет, ты видел на груди у него эту штуковину, отвечай? – гневно обратился он к детине, крепко зажав в руке какую-то маленькую деревянную фигурку грубоватой работы, неведомо кого изображающую. Секундой раньше он жестом фокусника извлек эту штуковину из недр своего плаща и теперь помахивал ею, держась за кожаный шнурок, тянувшийся с двух сторон из самой головы фигурки.
– Видел, княже. Вместе ведь видели, – пропыхтел, наконец, детина, осознав, что на сей раз простого кивка его собеседнику недостаточно и надо присовокупить к своему молчаливому согласию хотя бы пару слов.
Вглядевшись повнимательнее в фигурку, девка чуть не ахнула, но едва она раскрыла рот, как чья-то крепкая ладонь тут же намертво приклеилась к ее губам, не позволяя издать ни единого звука. Вторая рука юного дружинника – а это был именно он – так же беззвучно прижала указательный палец к своим плотно сжатым, слегка вытянутым вперед губам, давая понять, что необходимо соблюдать молчание. Глаза его лишь на одно мгновение скользнули по лицу девушки, будто оценивали, способна ли она сохранить необходимую тишину. Осмотр, по всей видимости, его вполне удовлетворил, поскольку он тут же убрал ладонь, перестав закрывать рот девушки.
Серые глаза его, слегка прищуренные, продолжали неотрывно следить за раскачивающейся деревянной фигуркой, будто пытались что-то опознать в ней даже на таком солидном, в несколько метров, расстоянии, которое отделяло их в настоящий момент от князя, а тот тем временем продолжал жаловаться: