Пониженный в звании от «доброго молодца» до «кое-кого», я сделал робкую попытку пояснить – мол, проход беру на себя, завалить кусок шатающегося плетня нечего делать, и прыгать ни через что не придется,- но меня не хотели даже слушать.
– Мальчишку хоть пожалейте,- тщетно взывал я, но мне поясняли, что как раз они-то его и жалеют, а потому никуда со мной не отпустят, да еще в таком состоянии.
Спустя всего три дня я предложил им еще один и вполне добропорядочный вариант. Путем нехитрых экспериментов мною была установлена и на практике проверена возможность почти легального выхода через главные ворота, точнее, через калиточку возле них. Для этого нужно было разговориться со стрельцами, стоящими на страже,- пара пустяков. После чего, сочувствуя их нелегкой службе, неторопливо начать посасывать медок. Попросят – не давать. Категорически. Иначе заподозрят неладное. Затем заявить, что и рад бы поделиться, но тут самому мало, только губы намочить. Вон, на донышке бултыхается-и демонстративно потрясти фляжку. Ну а потом милостиво дать им отхлебнуть. Все. Начало положено. Дальше неотвратимый для русского человека процесс, когда глоток переходит в выпивку, та перерастает в пьянку, а последняя почему-то оборачивается безобразной попойкой до беспамятства. На худой конец, и для особо стойких есть сонные травки и даже фабричное снотворное, которое у меня еще оставалось из захваченного в путь-дорожку,- целых пять таблеток люминала. На слона – не знаю, но на бригаду стрельцов хватит наверняка.
Караул сменялся поутру и дежурил до вечера. Чтобы смыться из Кремля, достаточно пройти пять минут пешком до ближайших Никольских ворот, а это уже веселый Китай-город, это шумный Пожар, где ищи-свищи. Для надежности можно одолеть еще пару километров и вообще выйти за пределы городских стен, добравшись до Замоскворечья. Ну а потом на заранее приготовленных конях вперед и с песней. Прости-прощай, царь-батюшка, и поминай как звали.
Вначале я добросовестно проверил все на себе. Сработало как часы. Заглянув на подворье к Ицхаку, я переговорил с ним об очередном займе на тех же условиях, что и раньше, после чего мухой метнулся к дому пирожницы, отдал соответствующие распоряжения Апостолу и рванул обратно. Можно было и не спешить, но я решил подстраховаться, появившись в тереме бывшего царского печатника Висковатого задолго до вечерней смены стрельцов.
Однако на компромиссный вариант согласия мне тоже не дали. Промучившись еще пару дней, я предложил иной – тут им делать вообще ничего не надо, поскольку они остаются в тереме, а я забираю с собой только мальчишку, но последовал очередной отказ, и в такой категорической форме, что стало ясно – повторять предложение означает нарваться на грубость.
Тогда я решил сделать все втайне, но столкнулся с новой проблемой. Мальчишка упрямо отказывался от побега. Дело было не в страхе, скорее – в романтизме. Ну как же он в столь трудный час покинет мать и бабушку, бросив их на произвол судьбы. То, что он ничем не сможет им помочь, а если кинется их защищать, то с него хватит одного удара стрелецкой сабли, до него не доходило. Нет и все тут.
Ну и как прикажете поступать со всеми этими упрямцами? Бежать? Наверное, с моей стороны это был бы самый разумный вариант – встать в позу Понтия Пилата, умыть руки и удалиться с высоко поднятой головой. Этого требовала создавшаяся ситуация, на это толкало непреодолимое упрямство семьи Висковатого, на этом настаивал здравый смысл, даже моя любовь, далекая псковитянка или новгородка, и та звала отказаться…
Звала, но в то же время и смотрела на меня с верой и надеждой, как на рыцаря без страха и упрека. А я чувствовал, что если сбегу, то мой рыцарский плащ будет безнадежно запачкан кровью тех, кого я не защитил, не уберег, не спас. И, сколько потом ни оправдывайся, пятнышко останется. Пусть оно маленькое, но я-то всегда буду о нем помнить, и потому вместо ухода я продолжал ломать голову, чтобы придумать очередной план.
До казни оставалась всего неделя, когда я, усадив мальчишку в своей светелке, предложил ему новую игру, предупредив, что цена проигрышу – его собственная смерть.
– А если я выиграю? – спросил Ваня.
– Твоя жизнь.
– Страшно,- поежился он.
– А не будешь играть – тебя все равно убьют,- заметил я.- Но ты не бойся. Я буду рядом. Все время рядом.
– А… они? – кивнул он в сторону женской половины терема.
Врать не хотелось, и потому я ответил уклончиво:
– Мне будет легче им помочь, если я буду знать, что ты в безопасности.
– Тогда я согласен,- очень серьезно ответил он.
И мы приступили к «игре».
Не было там этой Серой дыры. Даже хода туда не было.
Совсем.
Телега со связанным Иваном Михайловичем катила медленно, так что грязный юродивый мог спокойно идти рядышком. Его не отгоняли. Любят на Руси блаженных. Любят и почитают. А еще и боятся. Мало ли. Возьмет и посулит что-нибудь худое. Или предскажет какую-нибудь гадость. А если уж у этого, как там его, Мавродия и прозвище соответствующее – Вещун, то тут и вовсе надо держать ухо востро.
К тому же одно его предсказание уже сбылось. Не далее как позавчера он приходил к Пыточному двору, гремя цепями-веригами, которые так натерли несчастному тело, что кое-где из-под них виднелась запекшаяся кровь. Приходил и во всеуслышание пророчествовал о том, какая лютая смерть ждет всех этих злых ворогов царя-батюшки, и случится это не позднее чем через день. И вот пожалуйста.
Так что стрельцы, охранявшие телеги с осужденными, пропустили юродивого беспрепятственно. Пущай блаженный кричит-надрывается. Про лютые пытки перед казнью, может, он и перебрал – кого тут пытать-то, когда народишко и без того еле стоит на ногах, а кое-кто и вовсе не может идти, но ведь их и впрямь везут на казнь. Все сбывалось в точности. Опять же хулу на государя он не возносит, да и в остальном говорит не сам – бог его устами открывает тайны простому люду.
Мимо телег проехал на гнедом мерине какой-то злобного вида сумрачный мужик. Было заметно, что это не боярин и даже не окольничий – нарядная одежда сидела на нем мешковато, словно он только что сорвал ее с кого-то и торопливо напялил на себя.
Борода у мужика была густой, черной, с еле заметной проседью, но выглядела так же неряшливо-небрежно, как и одежда. Плотно надвинутый бараний треух смешно оттопыривал его уши, а спереди сурово нависал над самыми бровями и глубоко посаженными злобными глазками.
– Хто это? – спросил он у стрелецкого десятника, указывая плетью на юродивого.
– Блаженный,- лениво зевнув, ответил тот,- Мавродий Вещун. Он уж тут позавчера был. Предрек всем казнь лютую и день нынешний назвал. А ныне вон опять покаяться их зовет. Мол, чтобы пред смертью души свои очистили. Повелишь отогнать? – полюбопытствовал он.
– Зачем? Пускай. Покаяться – это хорошо,- удовлетворенно кивнул мужик,- Может, хоть божьего человека послушают, коль царского слугу не желают. Вели, чтоб не мешали.- И пришпорил коня, торопясь поглядеть, что там в начале колонны.