Нет, не так. Правильнее сказать, они исчезли вовсе. Шаром покати. Зови не зови, все равно не докличешься ни одного попрошайки. Ныне они все тут, за тяжелой дубовой дверью церкви Жен-Мироносиц. В руках или за щекой у каждого серебряная деньга, что Тимоха вручил. Лица сосредоточенные. Каждый молится за неведомую рабу божию Миру да раба божьего Юрия, чтоб господь ниспослал им счастья и здоровья. Мира – так зовут мою маму. Юрием – папу. Правда, они еще не родились, но ничего. Будем считать, молитва авансом, досрочная, уступом вперед. В мыслях у каждого нищего иное, вовсе не божественное – дадут по копейке после обедни, как обещали, или обманут. Зря беспокоятся. Тимоха – малый честный. Обязательно дадут.
Бабушки княжны разбрелись кто куда. В руках у каждой не пучок свечей – целый пук. Пока каждую зажжешь, пока прилепишь, пока перекрестишь лоб да согнешь спину в поклоне – минута пройдет, не меньше. Если все считать – железных полчаса у меня имеются.
– Сызнова ты пришел. Просила ведь. – В голосе отчаяние.
Не хочется ей в омут любви с головой нырять, ох не хочется. Страшно потому что. Все ж таки омут. Хоть и любви.
– Не могу я без тебя, – отвечаю честно. – Молиться пробовал, а перед глазами ты стоишь. И впрямь твой лал камнем любви оказался.
А перстень на пальце аж переливается весь, будто чувствует, что о нем речь идет. То ли пламя от свечи, что я держу, по нему гуляет, то ли сам он по себе искрит. Хотя нет, что это я – как он сам по себе искрить может? Да никак. Значит, пламя.
– Батюшка тогда здорово на меня бранился за то, что я его обронила, – кивает она на перстень.
– Он вообще у тебя строгий, – соглашаюсь я.
– Что ты?! Он меня знаешь как любит!
Ох, не о том мы говорим, совсем не о том. А минуты тают, как свечной воск. Боюсь оглянуться – вдруг уже спешат охранницы. Успеть бы самое главное досказать…
– Ты тогда не ответила, – напоминаю я про свадебный венец.
– Допрежь позови. – И она улыбается.
Хорошая улыбка. Обещающая. Нет, даже многообещающая. Чуть с лукавинкой, конечно, не без того. Но ведь женщина передо мной. Им положено. Даже если они и ангелы.
А я бросаю вороватый взгляд назад, хотя и зарекался. И как сглазил. Получилось в точности по Гоголю.
«Не гляди!» – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул. «Вот он!» – закричал Вий и уставил на него железный палец».
Сама мамка на Вия непохожа, но суровый взгляд, устремленный на меня, один в один. И когда успела со всеми свечами управиться – неведомо. А вон и еще одна приближается, тоже из шустрых. Все правильно. И у Хомы по церкви не один Вий гулял – хватало всякой нечисти. И я торопливо шепчу:
– Я позову. Уже зову. Пойдешь?
А ответа нет. Прилетел дракон, и вновь замолчала красавица. Лишь укоризненный взгляд. Это что значит? Как мог сомневаться? Или иное? Грешно в церкви о таком говорить? А почему? Ведь не о суетном – о вечном. Самое место. Нет, первое мое предположение гораздо лучше, а потому остановимся на нем. Ладно. Ничего страшного. Об остальном договорим завтра.
Вот только на следующий день она не пришла. Я честно выстоял всю обедню до самого конца, от делать нечего обратив внимание на эдакое фамильярно-простодушное обращение местного народца к богу и прочим угодникам – ну прямо тебе словно пришли не в божий храм, а в гости к новому соседу, честное слово.
– Батюшка Предтеча, я из Собакино, Микифорова сноха, Авдеева жена, помилуй ты меня! – степенно кланялась какая-то худощавая женщина, закутанная во все черное.
– Спаси и помилуй ты меня, мать пресвятая богородица. А живу я в крайней избе в деревеньке Огурцово, коя от тебя в трех верстах, – вторила ей другая, стоящая рядом.
Потом слушать надоело, и я принялся слоняться просто так. Но время шло, а она все не появлялась. И на другой день ее тоже не было. Пришлось наряжать Тимоху бродячим офеней и вперед, на подворье Долгорукого. У него ведь в самом Пскове тоже терем стоял, прямо возле стены Довмонтова города, в Старом Застенье. Кое-как пустили моего стременного внутрь, а тут и чернявая подоспела, крик подняла.
– Нечего тут всяким шастать да горланить, больной княжне почивать мешать! У нее и так головушка болит, да ты голосину дерешь. А ну пошел, пошел отсель! – В спину его выталкивает, а сама шепотом: – Пусть подходит твой князь, как стемнеет. Если сумеет, выйдет. Она уж и ныне встать может, да у постели няньки неотлучно бдят, пойди улизни. – И ворчливо: – Да сам-то тоже подходи. – А в спину насмешливое: – Тоже мне гость торговый сыскался. Таким, как ты, токмо с сабелькой в чистом поле хаживать, а не поезда с товарами важивать.
Светло еще было, когда я подошел. Темнело в этот день, как назло, необычно поздно. Полное впечатление, что сегодня не двадцать первое марта, а двадцать второе июня. Но жду, куда деваться. Наконец солнце снялось с тормозов и пошло-покатилось за край стены, которая отделяла Довмонтов город от Крома. Переупрямил я светило. Как раз в этот момент голова чернявой и высунулась из-за забора.
– Промежду прочим, позавчор у меня день ангела был, мученицы Дарьи, – лукаво сообщила голова. – А меня никто даже гребнем не одарил.
Это вместо здрасте. Фу, как невежливо, корысть напоказ выставлять. Ну что ж, по крайней мере откровенно.
– Будет тебе подарок, – пообещал я. – Ты про княжну сказывай.
– Да что княжна! – фыркнула голова. – Сам ты, князь-батюшка, виноват. Смутил девку, как тогда, на дороге. – И с ехидцей: – Небось сызнова исчезнешь, а нам с ей страдать опосля. – И лукавый взгляд, устремленный на Тимоху, пристроившегося поодаль на стреме, чтоб вовремя подать сигнал тревоги.
– Я к ее отцу в ноги упаду, – вздыхаю я.
– Не вздумай! Тогда ты ее вовсе не увидишь, – пугает чернявая. – Ай не ведаешь, за кого он ее выдать замыслил? Ох, гляди, боярин. Не за свой ты кус примаешься. Не боишься подавиться?
– Не боюсь, – мрачно отвечаю я.
– Ну тогда… – И осеклась, пристально всматриваясь куда-то за мою спину, в сторону, где стоит Тимоха.
«Тоже нашла время милым своим любоваться», – обиделся я на подобное невнимание.
– Начала, так договаривай. Чего тогда-то?
– Боярин… – тревожно дрожит ее голос. – Слышь, боярин, енто чего он тамо с саней свалился?
Я оборачиваюсь. Сани без седока катят как ни в чем не бывало, а мужик бьется в корчах, лежа в грязном сугробе и будучи не в силах вылезти из него.
– Тимоха разберется, – машу я рукой, видя, как тот неторопливой походкой двинулся в сторону мужика.
Лицо чернявой серьезное дальше некуда.
– Помнится, видела я о прошлом годе такое, – начинает она и испуганно таращит глаза.
Голоса почти нет. Она что-то сипло шепчет и вновь тычет дрожащим пальцем за мою спину. Я досадливо поворачиваюсь и не вижу ничего особенного. Мужик явно оклемался и теперь вылез из сугроба. Про сани он забыл – идет к нам, шатаясь словно попрошайка, жалко выставив вперед обе руки.