– И кто ж так тебя?
– Не ведаю я. Подперли баню поленом да подожгли, – плачущим голосом отозвалась женщина.
– А за что? – не унимался Маньяк.
– Тоже не ведаю.
– И молока не выдаивала у коров?
– Чай я еще в своем уме-то.
– А порчу наводила? Напуск [67] , относ [68] делала? – продолжал свой суровый допрос ведьмак.
– Ей помочь надо, а ты тут разговоры ведешь, – не выдержав, вмешался Константин.
– Погоди, – буркнул недовольно Маньяк. – Ты со стороны груди не видал, – и поинтересовался у женщины: – На вилы-то ты где ухитрилась напороться?
– Подставили мне их, когда я земляным ходом из бани уходила. Прямо на выходе. Да так ловко, что непременно угодишь. Вот я и…
– До дыхалки дошли, – мрачно заметил ведьмак князю. – Вона как у нее руда на губах пузырями идет. – И мрачно констатировал: – Ничем уже не пособить.
– Хоть бы водицы дал испить в мой смертельный час, – пожаловалась женщина, не переставая все время стонать и охать.
– Водицы можно, – кивнул ведьмак и степенно пошел в сени.
Едва он ушел, как женщина зашептала жалобно, обращаясь к Константину:
– А прими-ка у меня, добрый человек, куны да снеси их на помин моей грешной души в церкву.
Она вяло пошарила рукой под своим тряпьем и протянула князю сжатые в кулаке деньги. Константин подставил ладонь, но в это же самое мгновение невесть откуда взявшийся Маньяк с силой ударил по протянутой руке, и три медные монетки, сиротливо звякнув, раскатились по земляному полу жилища.
– Ты что? – возмутился Константин. – Она просила их церкви отдать на помин своей души.
– Ну и змея же ты, Васса, – укоризненно заметил ведьмак, никак не отреагировав на княжеское негодование. – Одной ногой уже в могиле стоишь, а все туда же.
– Да ведь я уж второй день тут мучаюсь, – повысила голос женщина. – Первое время криком кричала – хоть бы какая живая душа явилась. Ты – первый. Сам ведаешь, сколь мне еще в муках тут валяться.
– Долго, – подтвердил ведьмак, по-прежнему не обращая на Константина ни малейшего внимания, и неожиданно предложил: – А хошь, подсоблю?
– Неужто и впрямь подсобишь – не побрезгуешь? – Васса с надеждой протянула руку к ведьмаку и вновь тяжело застонала, причинив себе боль этим резким движением.
– Ты меня знаешь. Мое слово крепкое. Но и ты должна мне роту дать.
– Что хошь сделаю, – тут же торопливо заверила женщина.
– Делать-то как раз и ничего не надо, – криво усмехнулся Маньяк. – Тут как раз иное требуется – чтобы ты ничего не делала. Лежи себе тихонько и о мести не помышляй.
– Да как же, – возмутилась Васса, и ее глаза с темными, почти черными зрачками налились слезами. – Они меня в могилу свели, а я, стало быть, как распятый [69] , простить им должна.
– Как хошь, – пожал плечами ведьмак. – Тогда мы уходим. – И шагнул в сторону выхода.
– Погоди, погоди, – запричитала женщина. – Ну что ж так сразу-то? Подумать надо. Боюсь я, не удержаться мне от искуса.
– Клятву дашь, так удержишься, – заверил ее Маньяк и поторопил: – Думай скорее. Меня там на свадьбе ждут.
– У Хрипатого? – зло блеснула глазами Васса.
– У него, – подтвердил ведьмак и снова спросил: – Надумала?
– Надумала, – решительно кивнула она головой. – Болит – терпежу нет! А как подумаю, что еще цельную седмицу мучиться, то и вовсе страх берет. Надумала. – Она возвысила голос. – Коли судьба моя такая, стало быть… помучаюсь напоследок. Зато после отыграюсь сполна. А ты иди, иди отсель. Не мешай тут подыхать, как собаке, коя тебе сроду поперек дороги не вставала.
– А ты меня не жалоби, – хмуро усмехнулся ведьмак. – Ишь овечка божья выискалась. Кто над Куброй прошлым летом шутку пошутил, когда из парня оборотня сотворил?! А я тогда еще рек – угомонись, Васса. Он же так и поныне по лесу бродит, бедолага. И дорожку назад в селище отыскать не может. Да и отыскал бы ежели, так мужики бы дрекольем забили.
– А за что? – поинтересовался Константин.
Повернувшись к нему, ведьмак кратко пояснил:
– Сказано, в оборотня она его превратила. Волкодлак он теперь. Не зверь, не человек. От одного обличья она его оттолкнула, а ко второму тот сам не пришел. Зимой я его встречал разок, хлебца кинул. А он ест, а сам плачет, – голос ведьмака дрогнул. – Первый раз я видел, как у волка человечьи слезы из глаз льются.
– Кубра она кубра [70] и есть. Охальник. А ведомо ли тебе, Маньяк, как он меня ссильничать хотел?! А как бил, когда я не далась?! Насилу жива осталась. Почто он так со мной?
– Гм, – кашлянул ведьмак раздумчиво. – Ну, проучила молодца, а к зиме-то уж можно было и снять заклятье. Ныне-то хоть не балуй. Уйдешь в могилу, и он навечно в лесу останется. Ему ентого урока до конца жизни хватит. Отпусти душу бедолаги.
– А стреху разберешь, коль отпущу? – хрипло выдохнула Васса и закашлялась.
На губах ее вновь зарозовела пузырчатая пена.
– Разберу, – согласился Маньяк.
– Ну, тогда ладно, – выдохнула ведьма. – Без стрехи-то я более трех дней не должна промучиться.
Она закрыла глаза и тихо, еле слышно, начала творить заклятие.
Какие именно слова бормотала Васса, Константин так и не понял. Были они тягучие и нудные, как осенний дождь, веяло от них вечной ночью и нечеловеческим духом, звучали они глухо и влажно, как шаги в еловом омшанике. Не по себе от них стало не только князю. Константин заметил, как зябко передернул плечами Маньяк.
– Все, – закончила наконец говорить женщина и потребовала: – Теперь твоя очередь.
– Хорошо, – согласно кивнул головой ведьмак и предупредил ее: – Пока меня не будет, не вздумай ему хоть что-то дать, а то сызнова заколочу, да еще крепче, чем было, чтобы ты две седмицы здесь провалялась.
– Что ж я, не понимаю, что ли, – обиженно протянула женщина, но недоверчивый Маньяк, не обращая внимания на обещание Вассы, коротко предупредил князя:
– Давать будет хоть чего – не бери. Даже если пустую руку протянет.