Она протирает тарелки своим высохшим, как её глаза полотенцем – сухие тарелки сухим полотенцем. Зачем она это делает? Зачем они вообще держат в доме психрометр? Всё в доме сухое – сухой вереск в высокой вазе, сухо трещат от артрита их пальцы, сухо скрипит давно больное ревматизмом пианино, сухи её глаза, его руки, сухо шелестят старые газеты, в доме всегда горит огонь, и там всегда сухо, пока, пока ему не вздумается…
– Почему ты ничего не отвечаешь мне? – Его голос тоже звучит сухо, как лестница, по которой кто-то решился пройтись впервые за много-много лет.
– Потому, что я тебе уже давным-давно ответила на все вопросы. – Она продолжает протирать и без того давно сухие тарелки.
– Значит, нам больше не о чем говорить? – В его голосе нет ни сожаления, ни надежды, одна только скука.
– Слова кончаются. Всё кончается. – Она отвечает точно так же, бесцветно.
– Нет, не правда! – Вдруг вскакивает он со своей жёсткой лежанки. – У меня ещё есть слова! Слышишь, у меня ещё есть слова! – Но тут же, в изнеможении падает. И она вынуждена отвлечься от своих давно высушенных тарелок, чтобы поправить ему, съехавшую на край кровати подушку и подтянуть одеяло.
– Твои слова давно застряли в твоём горле, они мертвы. Их нужно было выпускать на волю гораздо раньше. – Она не укоряет его, а просто констатирует факт, такой же очевидный, как тот, что вода из наклонённого кувшина может долго литься на землю. – А теперь, кто их вытащит оттуда?
– Значит, ты помогаешь открывать мне окно всякий раз, когда бьют часы, просто потому, что считаешь для себя неприличным оставить в жалкой и неловкой ситуации своего старого мужа?
– Я тебе уже говорила, что все слова сказаны, и теперь они могут только с той или иной степенью глупости и неуместности повторяться.
Да, когда же кончатся эти бессмысленные тарелки? – Думает он.
– Ты, в самом деле, так считаешь? Ты даже ни разу не спросила меня, зачем мне нужно дважды в сутки открывать это чёртово окно! – Он от переполнявших его чувств кашляет очень долго, надрывно, опершись на локоть. – Ты просто открываешь его, когда у меня не получается! – Кхе, кхе, кхе, – Ты ведь даже не знаешь, кхе, кхе, кхе… и не хочешь знать… кхе… зачем, кхе, кхе, а когда…
Она укладывает его на живот (на спине, когда задыхаешься лежать совершенно невозможно) и принимается своими сухими руками растирать его спину, добавляя немного аптекарского масла или камфорного спирта.
– Каждому человеку этот бой часов приносит что-то своё. Мне чужого не нужно. – Комната наполняется едким запахом, и она слегка морщится, продолжая своё занятие.
– А тогда воды набралось по колено, все думали, что мы пойдём ко дну, как этот, кхе, кхе… ну, этот…
– Я поняла, лежи спокойно.
– Но, ты же знаешь, что такое Боцман! – Он опять пытается привстать.
Ей опять приходится укладывать его на живот, и растирать, растирать его давно не похожую на человеческую кожу спину, чтобы он снова мог лезть к своему окну и глотать под бой городских часов странно пахнущий морской воздух, наполненный чьими-то безумными воспоминаниями, мечтами, или самой жизнью. Какое ей дело?
– Но, это ладно, чёрт бы с ним! Мне иногда, ох, самому хотелось утопить эту посудину, на которой одного триппера на квадратный метр было столько! Кхе, кхе…
– Да, лежи ты, лежи спокойно.
Он вроде как даже на минуту согласился, а потом снова начал.
– Мы шли под звёздами, которых ты не встретишь ни на одной звёздной карте, потому, что… – Он насторожился и затих, как будто услышал в доме постороннего, но это в очередной раз скрипнуло ревматическое пианино. В его голову вдруг пришла мысль. – Сыграй мне что-нибудь.
– Ты же знаешь, что оно давно уже совсем расстроилось, и на нём невозможно играть.
Но, он почувствовал, как голос её впервые за много лет смягчился, даже дрогнул.
– Ты сыграешь мне, женщина! На этой старой развал… на этом чудесном фортепиано, – поправился он и крякнул, на этот раз голос его пришёл в полный порядок и даже перестали слышаться сипы в груди – не будь я старый боцман!
Она на секунду замерла, перестав втирать в его давно задубевшую, почти, что деревянную спину камфорный спирт.
– Если ты утверждаешь, что все слова кончились, то ноты, ноты не могут кончиться никогда! – Нашёл он главный свой аргумент. – И это тебе, старая чертовка, в смысле, самая прекрасная женщина на Свете, из всех кого я знал, должно быть известно не хуже меня! Не сойти мне с этого места, пока ты, кхе, кху, кхе, акха…
Она поторопилась укрыть его одеялом, хотя процедура была не совсем закончена.
– Ну, я даже не знаю, я попробую… – смущаясь, как молодая курсистка сказала она, и её старушечье платье прямо как когда-то давным-давно становилось на глазах светло-зелёным, как молодая трава.
Пианино поначалу отчаянно сопротивлялось прикосновению старушечьих, сухих пальцев, взвизгивало и вскрикивало, как больной, не привыкший ещё доверять рукам нового доктора. Но, постепенно и по его гробоподобному телу разлилось тепло. Не возможно вечно мучиться, вечно испытывать боль, вот ведь в чём дело…
– Как хорошо ты играешь!
– Оно совсем не строит…
– Молчи! Ты просто играй, а я буду тебе рассказывать…
– О чём? – Она просто и искренне улыбнулась.
– Какая разница, ты просто играй.
… Когда вместе с боем часов врывается этот втер… Я знаю, ты не любишь… Она лезла по канату… И её ляжки сжимали его всё полотнее и плотнее, у неё были очень сильные ноги!
– Мне продолжать играть? – Растерянно спросила она, он явно бредил и всё путал.
– Да, если сможешь… Играй… У неё были сильные ляжки…
– Ты сказал: «ноги»!
– Правда? – Он и в самом деле не помнил. – Наверное, ноги.
И это всё, что ты хотел мне сказать?
– Мы пили потом горячий ром, ром нас научили подогревать англичане. Знаешь, горячий ром – это я тебе скажу!
– Это всё, что ты хотел мне сказать? – Она даже специально для этого сделала не предусмотренную никакими композиторскими замыслами паузу.
– Но, у неё правда были прекрасные ляжки, и она кончала на самой вершине каната, закидывая назад голову, и все знали, что эта чертовка всем нам назло кончает на канате, и смеётся над нами.
– Ну, хватит! – Она хлопнула крышкой пианино. – Вы всё всегда знаете, и так же тупо, бессмысленно смотрите на то, как кто-нибудь кончает с жизнью. – Она перестала играть и встала из-за пианино.
– Умоляю тебя, я ещё не рассказал… Играй…
Она нехотя вернулась и снова стала прикасаться к клавишам, разве, что уже с некоторой брезгливостью.