Я пнул эту сволочь в колено, в смысле лошадь пнул. Родионовская лошадь игогокнула.
А я сегодня проснулся как на работу, ты прикинь!
Круто, — сказал я.
Проснулся, поболтался туда-сюда. Мама на шашлыки стала зазывать, а я ей говорю, не, не поеду, надоело мне уже, каждую субботу на шашлыки. Папа, конечно, обиделся немного, но я ему сказал, что в следующую субботу я с ними съезжу...
Круто, — сказал я.
Нормально. А ты куда сейчас собираешься? Легенды у меня никакой не было запасено.
Не знаю, — ответил я.
Пойдём ко мне?
Не, нет настроения, потом как-нибудь сходим.
Тогда пойдём к тебе. У тебя дома как-то спокойно. Это потому, что он обжитой, в нём долго люди жили. А у нас всё время дома необжитые, мы часто переезжаем. Только успеем вещи распаковать, как сразу уже уезжать приходится. Мама моя хочет иметь дом из белой глины, такие в Англии бывают...
Суббота была ужасна. Серая паутина, липкая, как хорошая жвачка. Я даже стал жалеть, что нет Вырвиглаза.
Вырвиглаз не зашёл. А я хотел его спросить, откуда он о кино узнал. Но он не сунулся. Воскресенье было ужасно.
Понедельник был ужасен, как каждый понедельник.
Вторник, среда — ничего хорошего.
Глава 14
«Маркус Вольф»
Позвонила Родионова.
Слащёв, ты ещё не сдох?
Не сдох, — ответил я.
А жаль. Череп тебе шикарные похороны устроил бы...
Я промолчал. Катька пребывала в мизантропических настроениях, в таких настроениях она на язык зла, скажет гадость — потом станет переживать. Волосы ещё выпадут, не хочется Катьку без волос видеть.
Я чего тебе звоню, Слащёв, — Катька хихикнула в трубку, — думаешь сегодня на танцы сходить?
Сегодня же четверг...
В четверг дискотеки у нас не бывает. За линией бывает, на авторемонтном, но туда мы не суёмся, тамошние не любят посторонних.
Четверг, — передразнила меня Катька. — Полено, сегодня «Вольфы» будут выступать.
Чего?
«Вольфы» играют. Вчера Пятак со своими приехали, День аквалангиста, между прочим, ты чего, Слащёв, снова мимо?
Да не, не мимо... День аквалангиста?
Да какая разница! — В трубке что-то шикнуло, прошуршало, мне в ухо аж угольной пылью дало. — Да какая разница, Слащёв! День аквалангиста, День В Ноздрю Пьяного Курсанта — праздник, короче. Пятак каждый день не приезжает.
Пятак — это Пётр, второй Катькин брат. Или первый. Ну, тот самый, портрет которого Вырвиглаз повесил в кабинете литературы. Пятак — музыкант, барабанщик, по-современному перкуссионист. Пять лет назад, когда ещё в первой школе учился. Пятак сколотил группу, назвал «Иммортал Коммунар». Коммунар — это опять же посёлок, на севере области, где парень анаконду в бане держит, там в последнее время опять медведей развелось. Но Пятак назвал группу не из-за медведей, а просто так, из-за политической конъюнктуры, они тогда как раз такие песни протеста пели, вроде как выступали с большевистских позиций. А сейчас они индастриал пилят, ну и какой- то новый у них ещё стиль, свой. Переименовались они тоже, это на пользу пошло. Слава пришла.
Да и песни стали поинтересней, Пятак творчески вырос. Мне кажется даже, что у него талант.
Не, если ты не хочешь... — заскрипела Катька.
Да не, хочу, — быстренько исправился я. — Я давно хотел послушать, в прошлый раз ангина у меня была...
Мамочка не отпустила, — перебила Катька. — Она о тебе заботится. Мамочка сказала: «Горлышко болит», мамочка сказала: «Нужен Айболит...»
Поэтический талант бродит в крови Родионовых.
Где встречаемся? — оборвал я это стихосложение.
Возле Лёнчика, где ещё. Давай... Через полтора часа.
Давай. Только это... Кать... Ну, если вдруг позвонит Денис, ты ему скажи, что... Ты лучше ему ничего не говори. Ты вообще трубку больше не бери, ладно? Кать, ты меня слышишь?
Поздно, Слащёв, поздно.
Я хотел спросить, что именно поздно, но Катька хихикнула и отключилась. В трубке продолжало шуршать, будто там эскадрон сверчков поселился. Кстати, может, так оно и есть, телефон древний, надо будет проверить.
Поглядел на часы. Половина седьмого. Надо что сжевать. Хорошо бы с сыром. Горячего. Ну или бутерброд.
Я перебрался в родительский дом — время гнулось к ужину, не исключались тефтели, во всяком случае, приготовлялось что-то явно котлетного ассортимента: из кухни тянуло салом. Вообще тефтель с хлебом мне бы вполне не помешала, только потом будет в пузе ворчать, народ может и рассмеяться.
В кухне меня ждало разочарование. Это были не тефтели, это был хворост. Тесто, обугленное в постном масле. На столе в миске возвышалась уже целая гора, холестеринный Эльбрус. Мать стояла у плиты.
Кушай, — предложила она.
Лучше бы она оладий напекла, оладьи можно жевать. Хворост — нет.
Садись, — мать кивнула на стул.
Не хочу, — отказался я.
Съедят ведь.
Я пожал плечами.
Я пойду. Мне пора.
Куда идёшь? — спросила мать.
Пойду... — Я безразлично поглядел в окно. — Туда...
Так куда? — поинтересовалась она.
Ну это... Поброжу. У Катьки брат приехал.
Петя?
Угу. Со своей группой, смотреть пойдём.
С Катей пойдёте?
Мать мило улыбнулась. Ну ещё бы. Сердце какой матери не бьётся радостно, когда её сын идёт на концерт с хорошей девушкой?
Она вышла из кухни, быстро вернулась, протянула мне тёплый стольник. На мороженое вроде как, на чипсы с луком и со сметаной. Сейчас скажет, что Катя — хорошая девушка.
До дому её проводить не забудь.
Оригинально, однако.
Я взял деньги и удалился из кухни. Ненавижу такие штуки — сперва в рожу наплюют, потом задабривают. Может, ещё баблосов вытянуть?
Не дождётся.
Долго не гуляйте, — взнапутствовала мать через форточку.
Это уж совсем тупо. Не люблю, когда просто так воздух трясут, бессмысленно. На стольник долго не погуляешь, это же всем известно.
Слышишь? — уже нервно спросила она.
Слышу.
Я отправился к себе. Посидел на диване. Почитал книгу. Коварный профессор Блэксворт пригласил к себе на переговоры президента Вайсхауэра с целью тайно обработать Е-вибрациями ещё и его. Профессор вмонтировал генератор в кресло президента, но прозорливый Вайсхауэр предусмотрительно надел свинцовые трусы. Я отложил книгу.