Детектив знал, что она лжет, – достаточно было взглянуть на Файфа.
– Она полна приспособлений для подделки банкнот, – продолжал он. – Любого достоинства и разных банков.
Лицо его собеседницы по-прежнему ничем не выдавало ее тревоги.
– Боже правый! – воскликнула она. – Вы уверены?
– Абсолютно.
– Интересно, давно ли они там? Наверное, со времен моего отца, раз дядя Гектор утверждает, что это его тайник, – заявила дама.
Элестер дернулся и издал едва уловимый звук. Бросив на него быстрый взгляд, Монк снова обернулся к Уне.
– Почти наверняка, – подтвердил он. – Но ими пользуются и сейчас. Некоторые пластины не старше прошлого года.
– Откуда вы знаете? – В глазах женщины мелькнула насмешка. – На них еще не высохла краска?
– Банкноты меняются, миссис Макайвор. Там есть экземпляры нового образца.
– Понимаю. Вы говорите, кто-то до сих пор использует комнату для подделки денег?
– С вашего позволения – да. – Теперь уже в тоне Уильяма звучала откровенная ирония. – Это снимает с вашего отца часть вины. Но зато представляет прекрасный мотив для убийства.
– В самом деле, мистер Монк? Не вижу, каким об-разом.
– Если ваша мать обнаружила это…
На этот раз рассмеялась Уна:
– Не будьте глупцом, мистер Монк! Неужели вы воображаете, что она ничего не знала?
У Гектора вырвался сдавленный стон, но он не пошевелился.
– Вы притворялись, что сами ничего не знали, – заметил сыщик.
– Верно, но лишь пока не поняла, что вы знаете об использовании комнаты до сих пор. – Теперь лицо миссис Макайвор стало холодным и непреклонным. Она больше не скрывала враждебности.
Элестер словно прирос к полу. Квинлен, стиснув в руке блестящий нож для бумаги, покачивался на месте, готовый в ярости броситься вперед.
– Конечно, это не единственная причина убийства, – продолжал детектив тоном, исполненным гнева, боли и бесконечного презрения. – Есть еще дело Гэлбрейта и еще бог знает сколько других.
– Дело Гэлбрейта? О чем вы, черт возьми? – вмешался Файф.
Но Монк смотрел не на него, а на Элестера, и, будь у него еще хоть какие-то сомнения в его виновности, они исчезли бы в эту минуту. Кровь отхлынула от лица казначей-прокуратора, и оно стало пепельно-серым, в глазах его застыл ужас, челюсть отвисла… Инстинктивно он обратил к сестре невидящий взгляд.
– Она знала! – отчеканил Уильям с удивившей его самого силой. – Ваша мать знала об этом, и вы убили ее, чтобы заставить молчать! Сограждане доверились вам, оказали честь, вознесли выше других, а вы продали справедливость! Ваша мать не могла простить этого, и поэтому вы ее убили, а на виселицу вместо себя попытались отправить сиделку!
– Нет!
Это сказал не Элестер, не имевший сил произнести ни слова. Голос прозвучал у Монка за спиной. Тот обернулся и увидел Гектора, шагнувшего вперед и не сводившего с племянника глаз.
– Нет, – повторил старый майор. – Не Элестер составлял список вещей Мэри для Гризельды! Это делала ты! – с этими словами он повернулся к Уне. – Ты положила брошь в сумку Эстер. Элестер и понятия не имел, где ее искать. Он, бог ему судья, убил Мэри, но именно ты сделала все, чтобы Эстер повесили вместо него!
– Вздор! – бросила женщина. – Заткнись, старый дурень!
Лицо старшего Фэррелайна исказила судорога боли, слишком сильной, по сравнению с тяжестью этого оскорбления, без сомнения, сотни раз слышанного им и прежде – или даже не слышанного, а только угадывавшегося в интонации говоривших с ним родственников.
Неожиданно заговорила стоявшая за плечом Монка Лэттерли.
– Положить брошь в мой чемодан Элестер не мог, – медленно произнесла она. – Потому что Мэри надевала ее только с одним платьем, а Элестер знал, что его она с собой не взяла. Он сам его запачкал, так что пришлось отдавать его в чистку!
– А не могли слуги успеть привести его в порядок? – спросил Уильям.
– Не говорите ерунды! Чтобы распороть и вычистить шелковое платье, а потом опять сшить его, нужно несколько дней! – усмехнулась девушка.
Все как один обернулись к Уне. Она опустила глаза.
– Я не знала, что платье запачкано. Мне хотелось защитить Элестера, – очень тихо сказала она.
Брат взглянул на нее со слабой улыбкой, полной отчаяния.
– И все же Мэри ничего не знала, – негромко сказал детектив. Его слова отдавались в тишине комнаты, как стук падающих камней. – Ее встревожило появление в доме Арчибальда Фрэзера. Вы могли как-то объяснить ей его приход. А вместо этого убили ее – без всякой причины!
Медленно, как в страшном сне, Элестер повернулся к сестре. Его мертвенно-бледное лицо, лицо не молодого уже человека, было по-детски беспомощным.
– Ты сказала, что она знает! – закричал он. – Ты же говорила мне, что она знает! Мне не нужно было убивать ее! Уна, что ты со мной сделала?!
– Нет, Элестер, нет! – воскликнула миссис Макайвор, в отчаянии протянув к нему стиснутые руки. – Верь мне, она бы нас погубила!
– Но она же ничего не знала!
– Ладно! Пускай она не знала ни об этом, ни о фальшивых деньгах! – Лицо Уны исказилось и стало вдруг откровенно-безобразным. – Зато она знала о дяде Гекторе и об отце и собиралась все рассказать Гризельде! Для этого она и отправилась в Лондон! Гризельда – с ее-то идиотской озабоченностью собственным здоровьем и своим ребенком – непременно все рассказала бы Коннелу! Да это разнесли бы по всему свету!
– Что рассказала бы? О чем ты говоришь? – Элестер был в полной растерянности. Казалось, он забыл обо всех присутствующих и видел одну только сестру. – Оте-ц давно умер! При чем здесь ее ребенок? Ничего не понимаю…
Лицо Уны, столь же бледное, как и у брата, исказила гримаса ярости и презрения:
– Отец умер от сифилиса, дурень! Откуда, ты думаешь, его слепота и паралич? Мы держали его взаперти и говорили всем, что это удар. Что нам оставалось делать?
– Н-но… но сифилис развивается годами… – забормотал Элестер и тут же умолк. Потом из горла у него вырвался хрип, словно ему не хватало воздуха. Он оцепенел, и только его пересохшие губы слегка шевелились. Слова сестры ошеломили его. – Значит… значит, мы все… Гризельда… ее ребенок и все наши дети… О, господи!
– Нет, не значит! – сквозь стиснутые зубы процедила миссис Макайвор. – Мама все знала с самого начала. Вот что она хотела объяснить Гризельде. А до того рассказала мне… Хэмиш не был нашим отцом – ни одного из нас!
Брат смотрел на нее так, словно она говорила на каком-то неизвестном языке. Уна судорожно вздохнула. Собственные слова доставляли ей не меньшее страдание, чем ему. Лицо ее исказила болезненная гримаса.