Она тайком подошла к комоду, взяла лежавшую на нем вещь и, выключив свет, застыла, пока глаза не привыкли к темноте. Затем она осторожно открыла дверь в комнату Марджори. До нее донеслось тихое и ровное дыхание спящей, ничем не обеспокоенной совести.

Она подошла к постели, осторожно и спокойно. Действовала она молниеносно. Наклонившись, она нашла одну из кос Марджори, нащупала рукой ближайшее к голове место и, придерживая косу так, чтобы она чуть провисала и спящая ничего не почувствовала, сжала ножницы. Отрезанная коса осталась у нее в руке, она затаила дыхание. Марджори что-то пробормотала во сне. Бернис ловко ампутировала другую косу, на мгновение замерла, а затем быстро и безмолвно упорхнула обратно в свою комнату.

Спустившись вниз, она вышла на улицу, осторожно закрыла за собой дверь и, чувствуя, как ни странно, радость и ликование, сошла с крыльца прямо в освещенную луной ночь, размахивая тяжелым саквояжем, словно сумочкой. Лишь спустя минуту быстрой ходьбы она обнаружила, что все еще сжимает в левой руке две светлые косы. Она невольно рассмеялась – пришлось покрепче стиснуть зубы, чтобы не расхохотаться во весь голос. Она как раз шла мимо дома Уоррена и, повинуясь внезапно возникшему желанию, поставила на землю багаж и, размахнувшись косами, как лассо, швырнула их на деревянное крыльцо, куда они и упали с глухим стуком. Она опять рассмеялась, уже не сдерживаясь.

– Ха-ха-ха! – закатилась смехом она. – С эгоистки сняли скальп!

И, схватив саквояж, она почти бегом помчалась дальше по залитой лунным светом улице.

Благословение

Ha многолюдном Балтиморском вокзале стояла жара, и Лоис пришлось провести бесконечно долгие, липкие секунды у стойки телеграфа, ожидая, пока клерк с торчащими вперед зубами сосчитает и пересчитает слова в срочном сообщении толстой дамы, чтобы точно определить, содержит ли оно безобидные сорок девять или же фатальные пятьдесят одно.

Томясь ожиданием, Лоис решила, что не совсем точно помнит адрес, и потому вытащила из сумочки письмо и пробежала его глазами.

«Дорогая, – начиналось оно, – я все понимаю и чувствую себя самым счастливит в этом мире тягот и невзгод. Если бы я только мог дать тебе все то, что тебе предназначено, – но я не могу, Лоис; мы не можем соединить свои судьбы узами брака и в то же время не можем расстаться, признав, что вся наша любовь была ничем.

Милая моя, когда пришло твое письмо, я сидел в полумраке, думая и размышляя о том, могу ли я просто уехать и забыть тебя. Уехать, может быть, за границу, в Италию или Испанию, чтобы прогнать от себя боль потери там, где осыпающиеся руины древних цивилизаций будут созвучны опустошению моего сердца – и вот принесли письмо от тебя.

Моя любимая, моя самая храбрая на свете девочка, если ты телеграфируешь мне, то я смогу встретиться с тобой в Вилмингтоне – а до этого момента я буду здесь, буду просто ждать и надеяться, что мои сны о тебе когда-нибудь станут явью.

Говард».

Она читала это письмо так много раз, что уже помнила его наизусть, и все же оно снова ее поразило. В письме она увидела столько мелких черт человека, его написавшего: смесь безмятежности и печали в его темных глазах; скрытое, беспокойное возбуждение, которое она иногда чувствовала при разговоре с ним, его мечтательную чувственность, которая погружала ее разум в дремоту. Лоис было девятнадцать лет, она была романтична, любознательна и бесстрашна.

Толстая дама и клерк пришли к компромиссу в пятьдесят слов, Лоис получила бланк и написала свой текст. В окончательности ее решения не было никаких полутонов.

«Это просто судьба, – думала она, – именно так все в этом проклятом мире и происходит. Если до этого момента меня удерживала только трусость, то теперь меня не нужно будет удерживать. Поэтому пусть все идет своим чередом, а мы никогда не будем ни о чем жалеть». Клерк пробежал глазами ее телеграмму:

«Приехала Балтимор сегодня проведу день братом встретимся Вилмингтоне среду пятнадцать часов Люблю Лоис»

– Пятьдесят четыре цента, – восхищенно сказал клерк.

«И никогда не жалеть, – думала Лоис, – никогда не жалеть…»

II

Пятна света просачивались на лужайку сквозь кроны деревьев. Деревьев, похожих на высоких, томных дам с веерами из перьев, легкомысленно кокетничающих с безобразной монастырской крышей. Деревьев, похожих на учтиво склонившихся над мирными аллеями и тропинками дворецких. Деревья, деревья, заполнившие все холмы, рассеянные рощицами, длинными линиями и лесами по всему восточному Мэриленду, подобно нежному кружеву на кайме пшеничных полей, – темный непрозрачный фон для цветущих зарослей или диких заросших садов.

Некоторые деревья были еще совсем юными и веселыми, но деревья, росшие в монастыре, были много старше, чем сам монастырь, который по монашеским стандартам был еще дитя. Говоря точнее, он даже и не назывался монастырем, а всего лишь семинарией; но мы тем не менее будем называть его монастырем, несмотря на викторианскую архитектуру с пристройками в стиле Эдуарда VII и даже несмотря на «вудровильсонскую» патентованную «вечную» черепицу.

Позади, за стенами, располагалась ферма, на которой сильно потели полдюжины мирян, методично и неумолимо передвигавшихся по грядкам огорода. Слева, за стеной вязов, находилось импровизированное бейсбольное поле, на котором три новичка бросали мяч четвертому: игра велась, как и положено, с длинными пробежками, громким пыхтеньем и сопением. Как только раздался густой звук колокола, пробившего очередные полчаса, на переднем плане возник рой людей, похожих на черные листья, раздуваемые по шахматной доске тропинок, полускрытых учтивыми деревьями.

Некоторые из этих черных листьев были очень старыми, с щеками, покрытыми морщинами, напоминавшими рябь на глади потревоженного бассейна. Были и листья среднего возраста, чьи фигуры в развевающихся рясах в профиль казались несколько асимметричными. Они несли толстые тома Фомы Аквинского, Генри Джеймса, кардинала Мерсье, Иммануила Канта; у многих в руках были пухлые тетради с конспектами лекций.

Но больше всего было молоденьких листочков: девятнадцатилетних мальчишек со светлыми волосами, с лицами, выражавшими суровую добродетель; молодых мужчин за двадцать, уже лет пять вращавшихся в миру и оттого глубоко уверенных в себе, – их было несколько сотен, из столиц, городов и местечек Мэриленда, Пенсильвании, Вирджинии, Западной Вирджинии и даже из Делавэра.

Среди них было много американцев, много ирландцев и ирландских ортодоксов, довольно много французов, несколько итальянцев и поляков, и все они шли, непринужденно держась за руки, парами, тройками или группами, и почти у всех губы были поджаты, а подбородок выступал вперед, потому что все они были иезуитами, членами ордена, основанного в Испании пятьсот лет назад трезвомыслящим солдатом, который учил людей удерживать брешь или держать салун, читать проповедь или писать договор, и заниматься лишь этим своим делом, не задавая лишних вопросов…