– Ну, поместье – это громко сказано, – рассмеялся Иеффай, – там жалкий домишко с покосившейся крышей да огород, вот и все поместье. Дворни всего два человека: один дурак, другой пьяница. Мы на днях с Гераклом гостили у нее.
– Отчего же она мне ни разу не написала? – понуро пробормотал Глеб. – Все учила меня других прощать, а сама вон как обиделась…
Он теперь не знал, чему больше удивляться: тому ли, что Евлампия оказалось жива, или тому, что за столько лет она не подала о себе ни весточки, хотя некогда все силы положила на то, чтобы выходить и спасти любимого болезного подопечного. Ради него она покинула дом князя, где многие годы безбедно жила и пользовалась уважением, ради него порвала с Белозерским навсегда…
– Ну да, обиделась, – нехотя признался циркач. – Помню, она жаловалась Якову, что у тебя теперь своя жизнь и нянька тебе больше не нужна…
Сгустившиеся за крошечным окошком сумерки почти утопили чердачную комнату в темноте. Слышно было, как по близкой крыше стучит дождь, иногда доносились отдаленные раскаты грома. Иеффай зажег огарок сальной свечи, Геракл тем временем устроился на топчане. Положив руку под голову, великан сомкнул веки и, казалось, уснул. Глеб засобирался домой.
– Когда мы с Гераклом оставим Москву, обязательно еще раз заглянем к Еве, в Хотьково, – сообщил циркач напоследок и осторожно добавил: – Если пожелаете, Глеб Ильич, то мы и вас прихватим за компанию.
Но молодой человек никак не изъявил желания вновь увидеть свою пятиюродную бабку, когда-то самоотверженно служившую ему нянькой. Он скомканно попрощался с Иеффаем, пообещав заглядывать, если выдастся свободное время, и, закрыв за собой щелистую дверь, торопливо спустился по крутой темной лестнице.
На улице лил дождь, но Глеб не замечал, что вода струится по его лицу, просачивается под одежду. «Не писала… Годы не писала! А Борисушке, небось, слала письма каждую неделю!» Воскресла детская ревность, раскрылась и кровоточила так и не зажившая окончательно рана. Он вновь чувствовал себя отвергнутым, всеми забытым, никем не любимым…
– Святители мои! – всплеснул руками Фрол Матвеевич при виде своего жильца, переступившего порог. – Да на вас же сухого места нет! Схватите инфлюэнцию или еще того хуже…
– Не беда, я сам себя и вылечу, – пробурчал молодой доктор. Больше всего на свете он сейчас хотел побыть один, но заботливый булочник не оставил ему такой возможности. Он по пятам прибежал за Глебом в его комнату, за ним устремились тетушки-приживалки, вооруженные суровыми полотенцами и свистящим, испускающим пар самоваром. Жильцу было велено укрыться за ширмой, сбросить с себя всю одежду, обтереться и одеться в сухое. У Глеба имелась лишь одна запасная перемена белья, так что булочник одолжил ему костюм своего старшего сына. Тетушки немедленно утащили поданную им мокрую одежду, исчезнув безмолвно и бесследно, как две тени. Дерябин тем временем наливал жильцу чай.
– Да, я ведь и забыл! – вдруг спохватился Дерябин. – К вам тут из больницы приходили с запиской.
– Давно? – Глеб высунул голову из-за ширмы.
– Примерно час назад…
Записка оказалась от Гильтебрандта. Она была писана по-немецки на клочке старого рецепта, по всей видимости, в страшной спешке. «Срочно приезжайте! У нас первый больной».
– Черт! – в отчаянии воскликнул доктор. – Я должен быть там немедленно!
Из-за усилившегося дождя извозчика удалось найти лишь через четверть часа. Доктор уже сидел в экипаже, когда провожавший его булочник решился задать вопрос.
– Холера? – тихо шепнул он в окошко.
– Она самая, – подтвердил худшие опасения Фрола Матвеевича доктор. Он не видел смысла в том, чтобы скрывать страшную правду от своего благодетеля.
– Значит, все-таки пришла! – перекрестившись, прошептал Дерябин, глядя вслед удалявшейся наемной карете.
* * *
Когда молодой доктор прибыл в больницу, там, несмотря на позднее время, было многолюдно. Суета царила вокруг одного-единственного больного. На студента политического отделения Трофимова, почувствовавшего ближе к вечеру страшное недомогание, сбегались смотреть студенты и профессора со всего университета. Заведующий Иван Федорович Гильтебрандт, обычно сдержанный, уже не стеснялся в выражениях при виде очередной партии зевак и чуть ли не набрасывался на них с кулаками:
– Идите к чертовой матери! Мешаете работать!
Было очевидно, что неопытный, едва назначенный главным врачом лечебницы Гильтебрандт пребывает в растерянности, если не сказать, в панике.
Увидев Глеба, он сразу бросился к нему, хотя еще накануне смотрел на своего ровесника с парижским дипломом свысока и подшучивал над его гомеопатическим снадобьем.
– У нас первый больной, коллега! Высокая температура, сильная рвота, понос, появились судороги, – скороговоркой начал сын знаменитого хирурга. – Организм больного обезвожен, однако все наши попытки хоть как-то влить в него воду бесполезны. Я уже написал записки Гаазу и моему отцу… – Он выдержал паузу и со вздохом закончил: – Но у них, по всей видимости, нынче своих забот полно…
Белозерский тем временем быстро вымыл руки и прошел к больному. Перед ним лежал полутруп с изможденным лицом. Щеки Трофимова запали так глубоко, что, казалось, прилипли к зубам. Неестественно глубокими выглядели глазные впадины, цвет кожи больного приобрел мертвенно-бледный оттенок. Студент находился в забытьи, и, когда Глеб взял его руку, чтобы нащупать пульс, тело юноши дернулось в конвульсии. «Ангел смерти уже рядом, и бедняга чувствует его близость!» Глеб сам удивился этой внезапно промелькнувшей мысли, ведь он никогда не верил ни в бога, ни в дьявола.
– Пульс едва прощупывается, – констатировал Белозерский, – сорок ударов в минуту. При том что он весь горит!
– Он долго не протянет, – покачал головой Иван Федорович. – Что будем делать?
– Много у вас кипяченой воды? – обратился парижский доктор к ординаторам.
– Целый чан вскипятили, – ответил кто-то за всех.
– Тогда берите простыни, окунайте их в воду и, не выжимая, пеленайте в них больного!
Никто не сдвинулся с места. Статус Белозерского в лечебнице до сих пор не был ясен. Ординаторы и сиделки, только что набранные из числа студентов Московского университета, видели его впервые.
– Что стоите как истуканы?! – закричал не своим голосом Гильтебрандт. – Делайте, что приказал вам мой заместитель!
Студенты бросились выполнять приказ, содрав простыни с соседних, пока еще пустых кроватей. Все суетились, отчаянно мешая друг другу. Кто-то догадался намочить полотенце и протереть Трофимову лицо.
Иван Федорович между тем тихо сказал Глебу:
– Вы, верно, вспомнили сейчас про ванны доктора Гааза, над которыми я давеча смеялся. Я считаю попадание воды в организм через поры кожи малоэффективным средством. Мокрыми простынями мы немногого добьемся.