* * *
Однажды вечером они остановились на ночлег, выбрав живописное место на берегу Волги, в небольшом сосновом бору. В дороге припозднились, закат уже догорал. Через все небо тянулись длинные кровавые полосы облаков, подсвеченные исчезнувшим за дальними лесами солнцем. Река, также подернутая багровыми отсветами, медленно засыпала, едва заметно струясь вдоль песчаных обрывов, поросших хвойниками. Илларион споро развел костер и принялся коптить на сосновых иглах огромную севрюгу, купленную днем у рыбаков. У них же он раздобыл полкаравая ржаного хлеба, пучок зеленого лука, связку редиса и бутыль медовухи. Ужин удался на славу, Лесак и Григорий в один голос хвалили Иллариона за его хозяйственные таланты. Неожиданно мещанин сказал:
– Наверное, счастлива будет та девушка, что полюбит тебя.
– Так ведь у меня ни кола, ни двора, – усмехнулся Калошин. – Какое тут может быть счастье? Да и не встречались на моем пути подходящие девушки.
– Неужто никогда никого не любил? – усомнился Осип.
Илларион и сам вдруг поразился правдивости этой мысли. «А ведь и правда, я никогда никого не любил. И уж вряд ли теперь полюблю! Не судьба… Век буду мыкаться, как бродячий пес…» Он с горечью вспоминал о своей жизни, о злодеяниях, которые совершил, и мучительно каялся в содеянном. Нечто подобное Илларион почувствовал много лет назад, когда на его пути повстречался отставной штабс-капитан Савельев. Тогда он впервые посмотрел на себя отстраненным, новым взглядом и ужаснулся. И нынче опять его тревожила неожиданно пробудившаяся совесть. «Оттого, что и Савельев, с его-то умом и прозорливостью, и мещанин этот глупый, слепой и наивный, оба они во мне человека увидали, не пса… – философствовал Илларион, все больше проникаясь к себе жалостью. В его груди росло какое-то теплое чувство, щемящее и незнакомое, от которого хотелось плакать. – А душа моя исстрадалась, измаялась без людского участия… Долго ли мне так жить – кусок урвал, и в кусты, жуй его там в одиночку, чтобы кто не отнял?! Люди, вон, словно бы и по-другому живут… Чисто, красиво, зла друг другу не желают!»
Тем временем Осип Лесак, разгоряченный медовухой, продолжал рассуждать о любви, не забывая при этом закусывать севрюжкой с редисом и зеленым лучком.
– Вот посмотри, к примеру, на меня… Да. Женился я не по любви, я и не знал, что за любовь такая, только песни про нее слышал. А вот как батюшка приказал, взял в жены дочку нашего соседа по лавке Авдотью. Живем мы с ней, стало быть, в мире и согласии вот уже пятнадцать лет и горя не мыкаем. Не то что в других семьях! Как поглядишь, так промеж супружников, которые прежде миловались-любились, и ссоры, и ругань, и даже драки случаются. А мы с Авдотьей тихо, неслышно живем, и хозяйство в порядке, и четверых детишек нарожали, один другого краше. И пятого нонче ждем. А я вот, поди ж ты, не поверишь, порой вопросом задаюся… Любовь, то есть вот та самая, о которой песни складывают, была хоть миг промеж нас или вовсе не было ее? Или это она и есть, любовь-то? Никаких слов таких любовных я ей не говорю… Подарки дарю, не обижаю, в доме она полная госпожа! И она мне про любовь ничего ни разу не сказала… Обидно как бы маленечко… Как ты мыслишь, Илларион, любовь промеж нас с нею или так, морок один? Ты человек опытный, бывалый…
– Да что вы, хозяин, ей-богу! – в сердцах перебил его Григорий, недовольный уже тем, что Лесак откровенничает с чужаком. Работник уже ревновал своего хозяина, чувствуя, что влияние Иллариона на него все возрастает. – Все кругом только и делают, что на вас с Авдотьей Михайловной любуются, другим в пример ставят…
– Помолчи ты! – прикрикнул на него Лесак. – Не тебя сейчас спрашиваю!
Подумав немного, Калошин ответил:
– Опытный-то я опытный, да мне-то откуда знать, какая бывает на свете любовь, коль не любил я никого и никогда? – И, усмехнувшись, добавил: – Оно, конечно, лучше тихо и неприметно, чем с руганью и дракой…
– Вот и я про то же! – вставил возница.
– Заткнись! – с явным раздражением, которого раньше Илларион у него не замечал, крикнул своему работнику Лесак и снова принялся за рыбу. Он был сильно взволнован и оттого глотал большими кусками, забывая пережевывать.
«Ну точно, как дитя малое! – глядя на него, воскликнул про себя Калошин. – Из-за пустяка в расстройство впал. Чего ему надо?! Жена хозяйственная, детей нарожали, деньжата водятся, от людей уважение… Любовь ему подай!»
– Не сойти мне с этого места, хозяин, – робко вставил возница, не обращая внимания на грубый приказ мещанина, – если это самое и есть не любовь… Счастье вам во всем – чего же больше?
Осип Лесак вдруг поперхнулся. Поначалу ни Калошин, ни Григорий не придали этому значения.
– Костью, что ли, подавился? – спросил Илларион.
– Вы горбушки пожуйте, – предложил возница.
И только когда мещанин, привстав на коленях, закашлялся, а потом стал задыхаться и багровое лицо его стало приобретать синеватый оттенок, оба бросились к нему. Но при этом ни тот ни другой не знали, что им делать. Григорий хлопал Осипа по спине, а Калошин совал ему пальцы в рот, но все было тщетно. Тело мещанина несколько раз содрогнулось и затихло. Некоторое время батрак и бывший разбойник пребывали в оцепенении, не в силах поверить в случившееся.
– Да неужто помер?! – Илларион приложился ухом к груди Лесака.
Григорий упал ничком на землю и разрыдался. Все произошло настолько внезапно и нелепо, что даже бывший разбойник, видавший смерть много раз, был потрясен таким оборотом дела. «Вот жил человек, торговал в лавке, рожал детей, – рассуждал Илларион, – еще несколько минут назад мучился вопросом, любит его жена или нет? И ничего ему больше не нужно и не интересно…»
Ночь выдалась на удивление тихая и теплая. На небе переливались звезды, большие и яркие, как поддельные бриллианты. Илларион вышел из сосняка на берег реки, вдохнул полной грудью пряный волжский воздух и услышал ехидный голосок, словно кто-то заговорил у него внутри: «Ну и куда ты теперь подашься? Схватят тебя, дурака, на первой же заставе, если не раздобудешь новых документов. Ду-умай… А товара-то сколько у мещанина в телеге… – зацокал язычком противный невидимый советчик. – Не будь простофилей! Не упускай фортуну, коль она сама дается в руки!»
Когда Калошин вернулся на поляну к догорающему костру, Григорий по-прежнему лежал ничком на земле рядом с бездыханным телом Лесака. Илларион опустился на колени, перекрестился троекратно, прошептал слова молитвы, а потом осторожно коснулся плеча Григория.
– Ну, будет тебе убиваться, – произнес он низким, охрипшим голосом, словно надорвал его криком. – Мертвого слезами не воскресишь. Расскажи-ка лучше, что мыслишь делать дальше…
Батрак оторвался наконец от земли, присел, вытер рукавом рубахи грязное, заплаканное лицо и, продолжая всхлипывать, вымолвил:
– Чего делать? Ясно чего. Ехать с хозяином домой…
– Это куда? В Тверь? – выкатил от удивления глаза Илларион. – Да ты, видать, умом от горя повредился! Повезешь покойника столько суток по жаре? И во что он у тебя, в конце концов, превратится?