– Да, в твоих словах есть правда. Может, мой долг – и впрямь выйти на более широкое поприще. Я должен все обмозговать. Да, ужасно. Грешник не ведает, в каком обличье подстережет его нечистый. Новый грех, грех попечения о том, тешу я свою гордыню или нет. И как понять, грешу ли я гордыней или спасаю ближних, а значит, не важно, что я при этом чувствую? И вправе ли я гордиться, если на самом деле их спасаю? Поди разберись.
Он бормотал себе под нос, так что Флора слышала далеко не все, но услышанного ей хватило, чтобы ответить твердо:
– Да, кузен Амос, разобраться трудно. И все-таки, несмотря на все трудности, тебе стоит подумать о том, как донести свои проповеди до большего числа людей. У тебя призвание, а призвание нельзя отвергать. Хотелось бы тебе проповедовать перед тысячными толпами?
– Да, очень. Но думать о таком – тщеславие.
– Ну вот снова, – укоризненно промолвила его спутница. – Пусть даже и тщеславие. Но что такое твоя душа в сравнении с душами тысяч грешников, которые спасутся от твоих проповедей?
Тут повозка остановилась перед пабом в проулке, выходящем на главную улицу городка. Флора обрадовалась, поскольку разговор явно пошел по кругу, разорвать который может лишь смерть или полное истощение сил одного из участников.
Амос и не подумал помочь Флоре, так что ей пришлось выбираться из тарантаса самостоятельно.
– Живее, – крикнул он. – Нам не следует мешкать подле дома сатаны!
При этих словах Амос осуждающе покосился на освещенные окна паба, которые на взгляд Флоры выглядели очень уютно.
– А молельня далеко отсюда? – спросила она, поспешая за ним на Хай-стрит, погруженную в зимний мрак, лишь кое-где прорезанный грубым желтым светом магазинных витрин.
– Нет. Вот она.
Они стояли перед зданием, которое Флора поначалу приняла за необычно большую собачью конуру. В открытую дверь можно было видеть скамьи и стены из струганых сосновых досок. Некоторые братья уже сидели, другие торопливо занимали места.
– Нам надо подождать, пока молельня заполнится, – шепнул Амос.
– Зачем?
– Им страшно, когда проповедник рядом, словно обычный человек, – прошептал Амос, прячась в тень. – Когда я на помосте, им тоже страшно, но не так, как если бы я перед проповедью был между ними, смотрел в сборник гимнов или прямо в душу каждого, читая сокровенные мысли.
– Мне казалось, ты хочешь их напугать?
– Да, но то должен быть возвышающий страх. И я не хочу напугать их настолько, что они не придут на следующую проповедь.
Флора разглядывала братьев, заполняющих собачью конуру, и думала, что Амос, вероятно, недооценивает крепость их нервов. Редко ей доводилось наблюдать такую здоровую и основательную публику.
Публика эта была куда приятнее лондонской и особенно той, которую Флора видела однажды – но лишь однажды! – на воскресной встрече Синематографического общества, куда ее затащила подруга, интересующаяся кино как искусством.
Те зрители были в бородах, малиновых рубашках и оригинально завязанных галстуках; им мало было губить свою слабую нервную систему неустанной работой критической мысли, они еще и смотрели фильм из японской жизни под названием «Да», снятый в 1915 году норвежской студией с актерами-японцами. Фильм длился час сорок пять минут. В нем было двенадцать крупных планов грязного прудика с абсолютно неподвижными цветами лотоса и четыре самоубийства, а все актеры двигались медленно-медленно.
Сейчас Флора задумчиво вспоминала тот вечер. Все вокруг нее шепотом восхищались красотой ритмического узора и пластикой абстрактного воплощения.
И только маленький человечек рядом с нею ничего не говорил, просто вертел в руках шляпу и ел леденцы из бумажного фунтика. Видимо, между ними возникла некая телепатическая связь, потому что, когда им в седьмой раз показали на весь экран японское лицо с катящимися по щекам слезами, человечек протянул Флоре кулек с конфетами и шепнул:
– Мятные.
И Флора, которая к тому времени ужасно проголодалась, с благодарностью взяла леденец.
Когда свет наконец зажегся, Флора с удовольствием отметила, что сосед ее одет прилично и обыкновенно; тот, в свою очередь, задержал взгляд на ее аккуратной прическе и с радостным изумлением поднял брови, как будто сейчас воскликнет: «Доктор Ливингстон, я полагаю?» [20] .
Затем под заинтригованным взором Флориной подруги-интеллектуалки сосед представился Эрлом П. Боссом из Голливуда, церемонно вручил им свою карточку и осведомился, не выпьют ли они с ним чаю? Флора решила, что он душка, и, не обращая внимания на недовольную гримаску подруги (которая, как все, кто исповедует свободу нравов, свято чтила светские условности), ответила, что выпьют с большим удовольствием.
За чаем мистер Босс и Флора обменялись впечатлениями о разных легкомысленных фильмах, которые им обоим понравились (обсуждать «Да» они не решились), потом мистер Босс рассказал, что выступает сопродюсером в новой британской студии. Он спросил, не хотят ли Флора с подругой посетить эту студию? Только в ближайшее время, а то он скоро возвращается в Голливуд с ежегодным урожаем лучших английских актеров и актрис.
На студию Флора так и не попала, но еще дважды обедала с мистером Боссом. Между ними возникла крепкая дружеская симпатия. Мистер Босс рассказал Флоре о своей изящной и дорогостоящей любовнице Лили, о том, как та закатывает сцены и отнимает у него время, которое он куда охотнее потратил бы на жену. Однако в Голливуде, если у человека нет любовницы, на него подозрительно косятся, а если ты упорно проводишь все время с женой и говоришь, что искренне ее любишь (в конце концов, почему бы и нет), то газеты печатают омерзительные статьи в духе «Домашняя идиллия киномагната», а ты должен снабжать их снимками, на которых твоя жена наливает тебе горячий шоколад и ухаживает за папоротниками в саду.
Так что никуда не деться, объяснил мистер Босс.
Жена его вполне понимает ситуацию, и они вместе играют в игру «Ускользни от Лили», что еще больше их сплачивает.
Сейчас мистер Босс был в Америке, но в последнем письме известил Флору, что весной прилетает в Англию.
Флора решила, что пригласит его на день в эти края: ей кое-кого надо ему показать.
О мистере Боссе ей напомнил вид кинотеатра «Мажестик» прямо напротив молитвенного дома, куда сейчас заходили «Дрожащие братья». Афиши на кинотеатре обещали умопомрачительную драму страстей под названием «Грехи чужих жен». Флора подумала, что Сиф, наверное, сейчас там и ему хорошо.
Собачья конура уже почти заполнилась.
Кто-то наяривал ужасающую мелодию на хрипучем органчике у входа. Флора, выглядывая у Амоса из-за плеча, рассматривала молельный дом; если не считать органчика, он выглядел обычным лекционным залом с круглым помостом в дальнем конце. На помосте стоял стул.