– Ты там проповедуешь, кузен Амос?
– Да.
– А Юдифь или мальчики ходят тебя слушать?
Флора завела разговор, чтобы разогнать тоску, накатывающую на нее при мысли о том, что предстоит вытерпеть.
Амос нахмурился.
– Нет. Их глаза заплыли жиром, и они ступают надменно, как Ахав, не видя рва, что ископал пред ними Господь. Да, моя семья – мое проклятие, и десница Господня тяжело лежит на «Кручине», давит горькое вино из наших душ.
– Тогда почему бы не продать ее и не купить другую в более уютном месте?
– Нет. Скоткраддеры живут в «Кручине», сколько она стоит, – угрюмо проговорил Амос. – А все старая миссис Скоткраддер. Ее звали Адой Мрак до того, как она вышла за Нишиша Скоткраддера. Она никого с фермы не отпустит. А Рувим только и ждет моей смерти, чтобы завладеть «Кручиной». Не бывать этому! Уж скорее я завещаю ее Адаму.
Прежде чем Флора успела сказать, как огорчительно ей такое слышать, Амос двинулся вперед со словами: «Пора. Все собрались».
Флора села на край последней скамьи – поближе к выходу, на случай если проповедь и духота окажутся уж совершенно невыносимы.
Амос прошел почти к самому помосту и уселся на первую скамью, предварительно наградив соседей двумя медленными мрачными взглядами, обещавшими грозное красноречие.
Собачья конура была уже набита до отказа. Органчик заиграл что-то похожее на музыку. Женщина слева вложила Флоре в руку сборник гимнов.
– Номер двести, «Что же будет, Господь, когда время придет?», – громко сообщила женщина.
Из своего обширного чтения Флора знала, что в местах, отведенных для молитвы, принято говорить исключительно шепотом, однако она быстро училась, поэтому взяла книгу и с любезной улыбкой ответила: «Спасибо».
Гимн начинался так:
Что же будет, Господь, когда время придет?
Когда ангелы в трубы свои вострубят?
И земля запылает, и небо падет,
Мы же будем дрожать от макушек до пят.
Флоре он понравился своей решимостью твердо держаться избранного пути перед лицом неприятных обстоятельств, вполне отвечавшей ее собственному характеру. У нее было приятное сопрано, и пела она старательно. Дирижировал мрачный, живописно грязный старик с длинными седыми волосами. Он стоял на помосте и размахивал предметом, в котором Флора, с трудом веря своим глазам, узнала кочергу.
– Кто это? – спросила она соседку.
– Брат Амблфорт. Он возглавит дрожание, когда мы начнем дрожать.
– А почему он дирижирует кочергой?
– Чтобы напомнить нам про адское пламя, – последовал простой ответ. Флора не захотела огорчать соседку, поэтому не сказала, что у нее таких ассоциаций не возникло.
После гимна (который пели сидя) все закинули ногу на ногу и устроились поудобнее, в то время как Амос поднялся на помост и с выражением устрашающей решимости опустился на стул.
Минуты три он молча взирал на «Дрожащих братьев». Глубочайшее презрение на его лице мешалось с возвышенной печалью. Флора видела нечто подобное лишь однажды: на лице сэра Генри Вуда [21] , когда тот, уже подняв палочку перед вступительным аккордом «Героической симфонии», замер, глядя на опоздавших в партере Куинс-Холла. Флора поняла, что Амос ей положительно нравится: все-таки этот человек – настоящий артист.
Наконец он открыл рот. Его голос надтреснутым колоколом прогремел в полной тишине.
– Вы снова здесь, несчастные извивающиеся червяки? Выскользнули тайком из своих обреченных домов, как Намессия, сын Ровоамов [22] , дабы узнать, что вас ждет? Пришли, старые и молодые, больные и здоровые, матери семейств и девственницы (хотя мир так порочен, что едва ли среди вас есть хоть одна девственница), юноши и старики, дабы услышать, как я поведаю об алых лижущих языках адского пламени?
Долгая эффектная пауза с мимикой сэра Генри. Слышался единственный звук (впрочем, и его вместе с сопровождающим запахом было более чем достаточно) – надсадное шипение газовых светильников по стенам.
Амос продолжал:
– Да, вы пришли. – Он коротко, презрительно рассмеялся. – Десятки. Сотни. Как крысы в амбар. Как полевые мыши в пору жатвы. А какой вам от этого прок?
Еще одна пауза вновь в духе сэра Генри.
– Никакого. А теперь – маленькая хорошая новость.
Он замер, набрал в грудь воздуха, потом внезапно вскочил со стула и прогремел во всю мочь:
– Мы все прокляты!
Выражение самого живого интереса прокатилось по лицам «Дрожащих братьев», все заерзали, стараясь устроиться поудобнее и с удовольствием выслушать дурные новости.
– Прокляты, – свистящим шепотом повторил Амос. – Задумывались ли вы, что означает это слово, которое вы так небрежно произносите каждый день своей жалкой жизни? Нет. Вы не задумывались. Вы вообще не задумываетесь, верно? Так вот, я вам скажу. Это означает нескончаемые чудовищные муки, когда ваши грешные тела бросят на жаровни в глубочайших недрах ада, а черти, насмехаясь, будут пить прохладительные напитки у вас под носом. Да, воздух будет полон смрадом паленого мяса и криками тех, кто вам дорог больше всего на свете…
Он глотнул из стакана – вполне заслуженно, как подумала Флора. Она и сама не отказалась бы сейчас от воды.
Теперь голос Амоса зазвучал обманчиво буднично и обыденно. Он медленно оглядел слушателей темными глазами навыкате.
– Вы знаете, каково обжечь пальцы об духовку, вытаскивая пирог, или спичкой, когда вы зажигаете свои безбожные сигареты? Да. Зверская боль, не так ли? И вы бежите приложить к ожогу масло. Так вот (выразительная пауза), в аду масла нет! Все ваше тело будет жечь зверская боль, ваши почерневшие языки вывалятся изо рта, ваши иссохшие губы будут молить о капле воды, но ни звука не вырвется из ваших глоток, ибо они пересохнут, как песчаная пустыня, а ваши глаза будут раскаленными шарами вращаться в обугленных глазницах…
Тут Флора тихонько встала и, извинившись перед соседкой, быстро прошла к двери. Духота, запах и шипение газа придавали молельному дому достаточное сходство с адом и без тех подробностей, которые излагал Амос. Флора чувствовала, что сможет плодотворнее провести вечер где-нибудь в другом месте.
Но где? Свежий воздух приятно щекотал ноздри. Натягивая перчатки, Флора подумала, не пойти ли на «Грехи чужих жен», но решила, что услышала сегодня про грех более чем достаточно.