– Но не так хорош, как его жена.
Франсуа Маруа говорил тихо, почти шепотом. Но все посмотрели на него.
– Ее работы и в самом деле так хороши? – спросил старший инспектор Гамаш.
Маруа внимательно посмотрел на Гамаша:
– Я буду рад ответить на ваш вопрос, но мне любопытно узнать, что думаете вы. Вы были на вернисаже. И выделили этот примечательный портрет Девы Марии из других.
– Что-что? – спросил Кастонге. – Там не было никакого портрета Девы Марии.
– Если посмотреть внимательнее, то был, – заверил его Маруа и снова обратился к старшему инспектору: – Вы были одним из немногих людей, которые по-настоящему интересовались ее искусством.
– Кажется, я говорил вам вчера, что Клара и Питер Морроу – мои личные друзья, – сказал Гамаш.
На лице Кастонге появилось удивленное и подозрительное выражение.
– Разве это допустимо? Ведь получается, что у вас под следствием находятся ваши друзья, подозреваемые в убийстве, n’est-ce pas? [29]
Бовуар шагнул вперед:
– На тот случай, если вы не знаете, старший инспектор Гамаш…
Но Гамаш поднял руку, и Бовуар заставил себя замолчать.
– Это справедливый вопрос, – ответил Гамаш. – Они друзья, и да, они подозреваемые. Да что говорить, у меня в этой деревне много друзей, и все они тоже подозреваемые. Я понимаю, что это можно истолковать как неприемлемое обстоятельство, но факт остается фактом: я знаю этих людей. Так кто может быстрее найти среди них убийцу? Разве не тот человек, который знает их слабости, их недостатки, их страхи? Но, – Гамаш неторопливо подался вперед, к Кастонге, – если вы полагаете, что я могу найти убийцу и отпустить его…
Слова были дружескими, на лице старшего инспектора играла слабая улыбка, но даже Андре Кастонге не мог не заметить весомость его слов.
– Нет, я так не полагаю.
– Рад это слышать. – Гамаш откинулся на спинку стула.
Бовуар еще несколько секунд сверлил взглядом Кастонге, пока не удостоверился, что тот не собирается больше ставить под сомнение профессиональную безупречность шефа. Пусть Гамаш считает себе, что так разговаривать с ним естественно и даже правильно, но Бовуар придерживался на сей счет другого мнения.
– Вы ошибаетесь в том, что касается картин этой Морроу, – угрюмо произнес Кастонге. – Это всего лишь несколько портретов старух. Ничего нового в этом нет.
– Там все новое, если заглянуть чуть поглубже, – сказал Маруа, занимая кресло рядом с Кастонге. – Посмотрите внимательнее, mon ami [30] .
Несмотря на обращение Маруа, было ясно, что они никакие не друзья. Хотя, возможно, и не враги. Вот только стали бы они искать компанию друг друга для приятельского разговора в кафе «Лемеак» или ради выпивки в баре «Экспресс» в Монреале?
Нет. Кастонге – может быть, но Маруа не стал бы.
– А вы почему здесь, месье? – спросил Гамаш у Маруа.
Эти двое не боролись между собой за влияние. В этом не было нужды. Каждый верил в себя.
– Я торговец произведениями искусства, а не галерист. Как я сказал вам вчера вечером, куратор дала мне каталог, и меня поразили работы мадам Морроу. Я захотел увидеть их своими глазами. И, – тут он улыбнулся с сожалением, – боюсь, что даже в свои годы я остаюсь романтиком.
– Вы хотите признаться, что влюбились в Клару Морроу?
Франсуа Маруа рассмеялся:
– Не совсем так. Хотя, посмотрев ее работы, трудно не влюбиться. Но мой романтизм носит скорее философский характер.
– Что вы имеете в виду?
– Мне нравится, что художник может возникнуть из неизвестности, обнаружиться в возрасте почти пятидесяти лет. Какой художник не мечтает об этом? Какой художник, просыпаясь утром, не верит, что это случится с ним еще до того, как он вечером ляжет в постель? Помните Магритта? [31] Бельгийского художника?
– Ceci n’est pas une pipe? [32] – спросил Гамаш, совершенно убив этим Бовуара, которому оставалось только надеяться, что с шефом не случится припадок и он не станет пороть полную чепуху.
– Он самый. Он работал долгие годы. Десятилетия. Прозябал в бедности. Зарабатывал тем, что писал подделки под Пикассо и подделывал банкноты. На оригинальные работы Магритта галеристы и коллекционеры не обращали внимания, другие художники посмеивались над ним, считали его чокнутым. Должен сказать, что художник чувствует себя очень плохо, когда даже собратья по искусству называют его чокнутым.
Гамаш рассмеялся:
– А он таким не был?
– Может, и был. Вам знакомы его картины?
– Да. Они мне нравятся, но не знаю, что бы я почувствовал, если бы кто-то сказал мне, что это творения гения.
– Именно! – Маруа неожиданно подался вперед. Таким живым, даже возбужденным, Бовуар его еще не видел. – Это и делает мою работу ежедневным праздником. Если каждый художник просыпается с мыслью, что сегодня мир откроет в нем гения, то каждый арт-дилер просыпается с мыслью, что сегодня он откроет гения.
– Но кто это решает?
– Вот это и есть самое захватывающее.
Бовуар видел, что это было сказано искренне. Глаза Маруа сверкали, руки энергично двигались, но не театрально, а возбужденно.
– Я могу посмотреть чей-то портфолио и сказать, что это блестящие работы, а кто-то другой скажет, что они скучные, ученические. Вы посмотрите, как по-разному мы реагировали на картины Клары Морроу.
– Я продолжаю утверждать, что они неинтересны, – сказал Кастонге.
– А я утверждаю, что интересны, и где тот судья, который скажет, кто из нас прав? Это сводит с ума художников и арт-дилеров. Все это так субъективно.
– По-моему, они рождаются сумасшедшими, – пробормотал Кастонге, и Бовуар не мог с ним не согласиться.
– Это объясняет, почему вы были на вернисаже. Но почему приехали в Три Сосны? – спросил Гамаш.
Маруа задумался, пытаясь решить, сколько ему стоить сказать, и даже не скрывая своих колебаний.
Гамаш ждал. Бовуар, державший авторучку и блокнот наготове, принялся рисовать закорючки. Худощавую фигуру на лошади. А может, это был лось? С кресла доносилось тяжелое дыхание Кастонге.