– Merci, patron. Я уж лучше буду выслеживать хладнокровных убийц.
Гамаш рассмеялся. Очертания Монреаля за рекой постепенно приближались. И вместе с этим росла гора Мон-Руаяль в центре города. Громадный крест наверху сейчас был невидим, но каждый вечер он оживал, загорался, словно маяк для населения, которое больше не верило в церковь, а верило в семью, друзей, культуру и род человеческий.
Кресту было все равно. Он сверкал все так же ярко.
– То, что ты разошелся с Энид, тоже не пошло тебе на пользу, – сказал Гамаш.
– Вообще-то, пошло, – проворчал Бовуар, замедляя движение вместе с потоком машин на мосту.
При этих словах Гамаш, как обычно любовавшийся видом города, посмотрел на Бовуара:
– Каким же образом?
– Это облегчение. Я чувствую себя свободным. Мне жаль, что я сделал больно Энид, но это одно из лучших последствий той бойни.
– Это как?
– У меня такое ощущение, что мне предоставили еще один шанс. Столько ребят погибло, а я, оставшись в живых, посмотрел на свою жизнь и понял, что я несчастен. И к лучшему дело не изменится. Энид тут ни в чем не виновата, просто мы никогда не подходили друг другу. Понимаете, я боялся перемен, боялся признать, что совершил ошибку. Боялся сделать ей больно. Но больше я не мог это терпеть. Я остался в живых, и это дало мне мужество сделать то, что я должен был сделать много лет назад.
– Мужество, чтобы изменять то, что могу.
– Что?
– Одна из строчек молитвы на жетоне, – сказал Гамаш.
– Ну, в общем, да. Как бы то ни было, я видел, что моя жизнь будет чем дальше, тем хуже. Поймите меня правильно. Энид замечательная…
– Нам она всегда нравилась. Очень.
– И она вас тоже любит, вы это знаете. Но она не стала для меня той единственной.
– А ты уже нашел такую?
– Нет.
Бовуар скосил глаза на шефа. Гамаш задумчиво смотрел перед собой, потом повернулся к Бовуару.
– Еще найдешь, – сказал он.
Бовуар кивнул, погруженный в свои мысли. Немного погодя он спросил:
– Что бы вы сделали, если бы были женаты, когда встретили мадам Гамаш?
Гамаш посмотрел на Бовуара проницательным взглядом:
– Мне казалось, ты говорил, что еще не встретил свою единственную.
Бовуар помедлил. Он подкинул Гамашу мысль, и тот принял ее. И теперь смотрел на своего помощника. Ждал ответа. И Бовуар почти сказал ему. Почти сказал боссу всё. Хотел открыть сердце этому человеку. Ведь он рассказывал Гамашу почти обо всем, что происходило в его жизни. О том, что он несчастлив с Энид. Они говорили об этом, говорили о его семье, о том, чего он хочет и чего не хочет.
Жан Ги Бовуар доверил Гамашу свою жизнь.
Он открыл рот, слова сами просились наружу. Словно скатился камень, готовый вытолкнуть эти чудесные слова на свет божий.
«Я люблю вашу дочь. Я люблю Анни».
Старший инспектор ждал так, словно у него впереди вечность. Словно в мире не было ничего важнее, чем личная жизнь Бовуара.
Этот город с его невидимым крестом становился все больше и больше. Наконец они въехали на мост.
– Я пока никого не встретил. Но я хочу быть готовым. Я не мог продолжать этот брак. Это было бы несправедливо по отношению к Энид.
Гамаш немного помолчал.
– Точно так же это было бы несправедливо по отношению к мужу твоей возлюбленной.
Это был не упрек. Даже не предупреждение. И Бовуар знал, что если бы старший инспектор что-то подозревал, то сказал бы об этом. Не стал бы играть в словесные игры с Бовуаром. Так, как Бовуар играл с Гамашем.
Нет, это была не игра. Да по большому счету и не тайна. Это было чувство. Неутоленное. Пассивное.
«Я люблю вашу дочь».
Но и эти слова он проглотил. Вернул их в темноту ко многим другим непроизнесенным.
Они нашли нужный многоквартирный дом в квартале Нотр-Дам-де-Грас в Монреале. Приземистый и серый, словно спроектированный советскими архитекторами в 1960-е годы.
На траве, выжженной до белизны собачьей мочой, лежали собачьи экскременты. Цветочные клумбы заросли переплетенными кустами и сорняками. Бетонные плитки дорожки, ведущей к входной двери, покосились и потрескались.
В доме пахло мочой, раздавался гулкий стук дверей, голоса людей, перекрикивавшихся друг с другом.
Месье и мадам Дайсон жили на последнем этаже. Перила бетонных ступенек были липкими, и Бовуар быстро отдернул руку.
Они пошли вверх. Три пролета. Они не останавливались передохнуть, но и не неслись сломя голову. Шли размеренным шагом. Наверху они нашли дверь в квартиру Дайсонов.
Старший инспектор Гамаш поднял руку и помедлил.
Чтобы дать Дайсонам еще одну секунду покоя, прежде чем он разрушит их жизнь? Или чтобы дать себе еще одно мгновение, прежде чем предстать перед ними?
Тук-тук.
Дверь чуть приоткрылась, через цепочку на них посмотрело испуганное лицо.
– Oui?
– Мадам Дайсон? Меня зовут Арман Гамаш. Я из Квебекской полиции. – Он вытащил из кармана удостоверение и показал женщине.
Она опустила глаза на удостоверение, потом снова посмотрела в лицо Гамашу.
– А это мой коллега инспектор Бовуар. Мы бы хотели поговорить с вами.
На худом лице появилось облегчение. Сколько раз она вот так приоткрывала дверь и видела лишь убегающих мальчишек? Домовладельца, требующего арендную плату? Жестокосердие в человеческом обличье?
Но на сей раз все было иначе. Эти люди из полиции. Они не принесут ей вреда. Она принадлежала к тому поколению, которое все еще верило в это. Так было написано на ее старческом лице.
Она потянула дверь на себя, сняла цепочку и широко распахнула дверь.
Они увидели миниатюрную старушку. И похожего на марионетку старика в кресле. Маленького, сухого, с впалыми щеками. Он попытался подняться на ноги, но Гамаш быстро подошел к нему:
– Прошу вас, сидите, месье Дайсон. Je vous en prie [50] . Не вставайте, пожалуйста.
Они обменялись рукопожатием, и Гамаш представился еще раз. Говорил он медленно, четко, громче, чем обычно.
– Чаю? – спросила мадам Дайсон.
«О нет, нет, нет», – подумал Бовуар. Здесь пахло лечебной мазью и немного мочой.
– С удовольствием. Как это мило с вашей стороны. Позвольте вам помочь?