В доме пахло лососем и свежим хлебом с привкусом лимона и укропа.
– Обед уже совсем скоро, – сказал хозяин, ведя их через кухню в гостиную.
Еще минута – и Бовуар и Лакост держали в руках бокалы вина. Гамаш, невыспавшийся и усталый, предпочел воду. Лакост подошла к двум художникам – Норману и Полетт. Бовуар болтал с Мирной и Габри. Гамаш подозревал, что Бовуар делал это в первую очередь для того, чтобы быть как можно дальше от Рут.
Гамаш обвел взглядом комнату. Это вошло у него в привычку. Он отмечал, где кто находится и что делает.
Оливье стоял у книжного шкафа спиной к комнате, явно очарованный книгами, хотя Гамаш подозревал, что тот видел эти книги много раз.
Франсуа Маруа и Дени Фортен стояли вместе, но не разговаривали. Где же еще один – Андре Кастонге?
Потом Гамаш увидел и его. Кастонге в углу комнаты разговаривал с главным судьей Пино, а на них смотрел стоящий в двух шагах Брайан.
Глядя на Брайана, Гамаш не мог понять, что означает выражение его лица. Требовалось некоторое усилие, чтобы проникнуть за татуировки, свастику, выставленный палец, надпись «Fuck you» и увидеть другое. Брайан определенно был насторожен, внимателен. Это был не тот раскованный молодой человек, какого Гамаш видел предыдущим вечером.
– Вы, наверно, шутите, – сказал Кастонге, повысив голос. – Только не говорите мне, что вам это нравится.
Гамаш подошел чуть ближе, тогда как все остальные посмотрели в ту сторону и отошли чуть подальше. Кроме Брайана. Он остался на месте.
– Не то чтобы мне это нравилось, просто я считаю, что это удивительно, – проговорил Пино.
– Бесполезная трата времени, – хрипло произнес галерист, сжимая почти пустой стакан с остатками красного вина.
Гамаш подобрался еще ближе и обратил внимание, что эти двое стоят перед одной из картин Клары. На самом деле это была даже не картина – этюд с изображением рук. Некоторые сжаты в кулаки, некоторые сцеплены, некоторые раскрываются или закрываются, в зависимости от зрительского восприятия.
– Ерунда все это, – сказал Кастонге, и Пино сделал едва заметное движение, призывая галериста говорить тише. – Все говорят, что это великолепно, но знаете, что я думаю?
Кастонге подался к Пино, и Гамаш уставился на его губы, надеясь по ним прочесть, что тот прошепчет.
– Люди, которые так считают, идиоты. Недоумки. Имбецилы.
Гамашу не нужно было читать по губам. Все всё слышали. Кастонге буквально выкрикнул свое мнение.
И опять свободное пространство вокруг галериста увеличилось. Пино оглядел комнату. Гамаш решил, что тот ищет Клару, и понадеялся, что она не слышит мнения одного из гостей о ее работах.
Потом взгляд главного судьи остановился на Кастонге, в глазах появилось жесткое выражение. Гамаш часто видел такой его взгляд в суде. На себе он чувствовал его редко, в основном судья смотрел так на какого-нибудь несчастного адвоката, участвующего в процессе и не знающего закон.
Если бы Кастонге был «Звездой Смерти» [76] , его голова наверняка бы взорвалась.
– Мне жаль, что вы так думаете, Андре, – сказал Пино ледяным голосом. – Может быть, в один прекрасный день вы будете чувствовать так же, как я.
Главный судья отвернулся и пошел прочь.
– Чувствовать? – крикнул Кастонге вслед уходящему Пино. – Чувствовать? Господи боже, да попытайтесь вы включить мозги.
Пино остановился спиной к Кастонге. Все присутствующие замерли, наблюдая. Наконец главный судья двинулся дальше.
Андре Кастонге остался в одиночестве.
– Этой заднице нужны радикальные меры, – заметила Сюзанна.
– Я применял радикальные меры ко многим задницам, – сказал Габри. – И надо сказать, помогало.
Гамаш оглядел комнату в поисках Клары, но ее, к счастью, здесь не было. Она почти наверняка готовила обед в кухне. Через открытую дверь в гостиную проникали замечательные ароматы, почти заглушавшие зловоние слов Кастонге.
– Так-так, – сказала Рут, поворачиваясь спиной к покачивающемуся на нетвердых ногах галеристу и лицом к Сюзанне. – Говорят, вы алкоголик.
– Верно, – сказала Сюзанна. – У меня вся родословная пьяницы. Они пьют что ни попадя. Разжигу, сточные воды, а один из моих дядюшек клялся и божился, что может превращать мочу в вино.
– Правда? – оживилась Рут. – А я вот превращаю вино в мочу. Ему удалось довести процесс до конца?
– Неудивительно, что он умер еще до моего рождения, но у моей матушки есть аппарат, который ферментирует что угодно. Горох, розы. Лампы.
Рут смотрела широко раскрытыми глазами:
– Да ладно вам. Горох?
Но, судя по ее выражению, она была готова попробовать. Рут отхлебнула из своего стакана и наклонила его к Сюзанне:
– Но ваша матушка никогда не пробовала этого.
– А это что? – спросила Сюзанна. – Если это дистиллированный восточный ковер, то она его делала. Вкус, как у моего дедушки, но не в этом суть.
На Рут это произвело впечатление, но она покачала головой:
– Это моя фирменная смесь. Джин, горечь и детские слезки.
Сюзанну это ничуть не удивило.
Арман Гамаш решил не присоединяться к этому разговору.
Тут раздался громкий голос Питера:
– Обед!
Гости потянулись в кухню.
Клара зажгла свечи по всей большой комнате; в центре длинного соснового стола стояли вазы с цветами.
Гамаш сел, отметив для себя, что три торговца предметами искусства держатся вместе, но и три члена общества АА – Сюзанна, Тьерри и Брайан – не отходят друг от друга.
– О чем задумались? – спросила Мирна, садясь справа от него и протягивая корзиночку с теплым французским батоном.
– Группы троек.
– Правда? Когда мы с вами беседовали в прошлый раз, в голове у вас был Шалтай-Болтай.
– Господи Исусе, – пробормотала Рут, сидевшая от него по другую сторону, – это убийство никогда не будет раскрыто.
Гамаш посмотрел на старую поэтессу:
– Догадайтесь, о чем я теперь думаю.
Она уставилась на него, сощурив холодные голубые глаза, лицо ее окаменело. Потом она рассмеялась.
– Что ж, справедливо, – сказала она, хватая ломоть хлеба. – Я именно то, что вы думаете, и даже хуже.
Блюда с цельным вареным лососем передавали в одну сторону, а весенние овощи и салат – в другую. Все накладывали себе на тарелки рыбу и зелень.