Когда они закончили завтракать, Бовуар и Лакост отправились в оперативный штаб. Но у Гамаша были еще дела в бистро.
Он распахнул дверь в кухню, нашел там Оливье, который стоял у кухонного стола, нарезая землянику и муксусную дыню.
– Оливье?
Оливье вздрогнул и уронил нож.
– Господи боже, неужели вы еще не знаете, что нельзя пугать человека с острым ножом в руке?
– Я пришел поговорить с вами. – Старший инспектор закрыл за собой дверь.
– Я занят.
– И я тоже, Оливье. Но нам все равно нужно поговорить.
Нож рассек земляничины, оставив тонкий ломтик ягоды и маленькую капельку фруктового сока на доске.
– Я знаю, вы сердитесь на меня, и понимаю, что имеете на это право. То, что случилось, непростительно, и я могу сказать в свое оправдание одно: это было сделано без умысла, я не имел целью навредить вам…
– Однако навредили. – Оливье бросил нож. – Вы думаете, тюрьма становится менее ужасной, если вы сделали это без умысла? Вы полагаете, когда эти люди окружили меня во дворе, я подумал: «Ну ничего страшного, потому что милый старший инспектор Гамаш не желал мне зла»?
Руки Оливье так дрожали, что ему пришлось ухватиться за край стола.
– Вы понятия не имеете, что это такое – знать, что правда все равно победит. Доверять адвокатам, судьям. Вам. Быть уверенным, что меня отпустят. А потом услышать вердикт: виновен.
На мгновение гнев Оливье спал, вместо него появились недоумение, потрясение. Одно-единственное слово, вердикт.
– Конечно, я во многом был виновен. Я это знаю. Я пытался искупить свою вину перед людьми. Но…
– Дайте им время, – тихо сказал Гамаш. Он стоял по другую сторону кухонного стола от Оливье, расправив плечи. Но он тоже держался за стол, так что костяшки пальцев побелели. – Они вас любят. Стыдно, если вы этого не видите.
– Только не говорите мне про стыд, старший инспектор, – прорычал Оливье.
Гамаш смерил Оливье взглядом, потом кивнул:
– Прошу прощения. Я только хотел, чтобы вы знали это.
– Чтобы я мог вас простить? Снял вас с крючка? Что ж, может, это ваша тюрьма, старший инспектор. Ваше наказание.
Гамаш задумался:
– Может быть.
– Все? – спросил Оливье. – Вы закончили?
Гамаш набрал полную грудь воздуха и выдохнул.
– Не совсем. У меня есть еще вопрос. О вечеринке Клары.
Оливье взял нож, но его рука все еще слишком сильно дрожала, и работать он не мог.
– Когда вы с Габри наняли ресторатора на выезд?
– Когда решили устроить эту вечеринку, месяца три назад, кажется.
– Эта вечеринка была вашей идеей?
– Питера.
– Кто составлял список гостей?
– Мы все.
– Включая и Клару? – спросил Гамаш.
Оливье коротко кивнул.
– Значит, много людей знали о вечеринке задолго до того, как она состоялась, – сказал старший инспектор.
Оливье снова кивнул, не глядя на Гамаша.
– Merci, Оливье, – сказал тот, помедлил еще немного, глядя на светловолосую голову, склоненную над шинковальной доской. – Вы не думаете, что мы в конечном счете оказались в одной камере? – спросил Гамаш.
Оливье ничего не ответил, и Гамаш направился к двери, но опять остановился:
– Вот только я не знаю, кто там надзиратели. И у кого ключ.
Он посмотрел на Оливье и вышел.
Все утро и весь день Арман Гамаш и его команда собирали информацию.
В час дня раздался звонок телефона – звонила Клара Морроу.
– Вы с вашими людьми свободны сегодня вечером? – спросила она. – Настроение такое ужасное, вот мы и надумали сварить лосося и посмотреть, кто к нам придет на обед.
– Разве воровать не противозаконно? – спросил Гамаш, не понимая, почему она говорит ему об этом.
– Я сказала не «своровать», а «сварить», – рассмеялась Клара.
– Откровенно говоря, меня бы устроило и то и другое.
– Отлично. Все будет очень спокойно. En famille [75] .
Гамаш улыбнулся, услышав это французское выражение. Его часто использовала Рейн-Мари. Это означало «приходите в чем есть», но и кое-что еще. Она использовала это выражение не для каждой тихой вечеринки и не для каждого гостя. Только для специальных гостей, которые считались семьей. Это был особый статус, комплимент. Предлагаемое дружеское общение.
– Принято, – сказал он. – И я уверен, двое других тоже примут его с радостью. Merci, Клара.
Арман Гамаш позвонил Рейн-Мари, потом принял душ и с грустью посмотрел на кровать.
Этот номер, как и все остальные номера в гостинице Габри, был на удивление прост. Но при этом без всякой спартанской строгости. Напротив, обстановка была не лишена изящества и роскоши. Крахмальное постельное белье, одеяла гусиного пуха. Восточные ковры ручной работы на полах из широких сосновых досок, которые не менялись с тех времен, когда гостиница была еще почтовой станцией. Сколько путешественников останавливались в этом самом номере, спрашивал себя Гамаш. Делали передышку на своем трудном и опасном пути. Откуда они приехали и куда направлялись?
Гостиница Габри не отличалась тем великолепием, которым сияла гостиница со спа-салоном на холме. Гамаш подумал, что мог бы останавливаться и там. Но с годами он чувствовал, как уменьшаются его потребности. Семья, друзья, книги. Прогулки с Рейн-Мари и Анри, их псом.
И полноценный сон в простой спальне.
Сидя на краю кровати, он надевал носки и думал: хорошо бы упасть на кровать, укрыться мягким одеялом и забыться сном. Закрыть тяжелые веки, забыть обо всем.
Уснуть.
Но он еще не до конца прошел свой путь.
Полицейские пробрались сквозь туман и дождь по деревенскому лугу к дому Клары и Питера.
– Входите, – с улыбкой пригласил Питер. – Нет-нет, туфли не снимайте. Рут уже пришла, и такое впечатление, что по пути она не пропустила ни одной лужи.
Они посмотрели на пол – и да, повсюду виднелись следы грязных подошв.
Бовуар покачал головой:
– Я ожидал увидеть следы раздвоенных копыт.
– Наверное, поэтому она и не снимает туфли, – сказал Питер.
Полицейские как могли отерли туфли о коврик.