– А где эта Аддис-Абеба? – поднял голову Жучок.
– Точняк! То же самое и с нами было! – закричал Фитиль. – Нас тоже будто всех загипонтизировали! И я даже знаю, кто! Этот хрен, Лютый! Как только он на сходе появился, так у всех башню и посносило!
– Но он же не фокусник, твою-ж-мать… Не циркач какой-нибудь, – буркнул Лесопилка. – Я ж сам с ним в Старочеркасске работал. Наш он, блатной, в татухах весь, и воры его знают…
– А однажды Мессинг главного кассира Госбанка загипнотизировал, не слыхали? – вставил Буба. – Дает ему чистую бумажку, типа это чек, а тот ему сразу – сто тысяч рублей!
– Так что, хочешь сказать, Мессинг этот тоже из блатных? – Череп уставился на него немигающим взглядом. – Чего он тогда в доме культуры выступал, как сявка мелкая, когда мог просто ходить по банкам и деньги огребать?
Буба смутился, снова стал перекладывать овощи на прилавке.
– Это он лично для товарища Сталина фокус показывал. Демонстрировал свое умение, так сказать…
Череп пошевелился, поежился зябко.
– А что, всё в цвет! Помните, сколько у Лютого непоняток вылезло, когда стали хрен к носу прикидывать? И по времени его байки не совпадали, и с погонялами мутная картина. А так казалось, что все путем! Значит, это все гипноз!
Лесопилка выругался.
– Если так, то нам он баки крепко забил… Гипнотизер хренов! И вместо настоящего Смотрящего пустышку подсунул.
Некоторое время они просидели в молчании, «вкуривая» сказанное и услышанное. За все это время к прилавку Бубы не подошел ни один хулиган. Правда, и покупатели обходили его стороной, опасаясь криминальных рож за прилавком. Буба и рад был намекнуть дорогим гостям, мол, не хотят ли они продолжить беседу в каком-нибудь другом месте, однако не решался – себе дороже выйдет. Вместо этого он принялся расхаживать взад-вперед, с подвыванием декламируя: «Свежий овощ-фрукт! Ай, па-алезный продукт!»
– В общем, гнилое дело, – подытожил Фитиль. – Может, новую сходку собрать, а?
– А что ты Студенту на том сходе предъявишь? – Лесопилка скосил взгляд на Бубу, сам достал бутыль из-под прилавка, наполнил опустевшие стаканы. – Голосовали, выбрали, все как полагается, твою-ж-мать. Никто не заставлял.
– А то, что Матроса вальнули, – это ничего?
– Так ведь не он же вальнул, не Студент…
– Ничего, братва. Голован скоро с зоны откинется, всем им кирдык придет. – Череп одним махом осушил стакан, утер ладонью подбородок. – На Голована вся надёжа. Он здесь туман разгонит, рамсы поправит и Студента задвинет куда надо, найдет способ. Ему все гипнотизеры побоку, на одной штуке он их вертел.
Общество слегка оживилось.
– А чего, правильно. Головану в мозг не бзданешь, не тот он человек.
– Вот кого в Смотрящие-то надо было с самого начала.
– А он и будет Смотрящим, клык даю.
– Тогда давай за Голована, чтоб скорее вертался.
Череп схватился за бутыль, больше расплескал, чем в стаканы попало. Буба взглянул на него с печальной укоризной.
– Буба, мать твою, не ссы! – Череп, покачнувшись на скамейке, ударил кулаком по прилавку. – Зря мы, что ли, сидим тут, всякую перхоть от тебя отпугиваем, морда твоя торгашеская! А-а? – Он схватил огурец, положил рядом с собой. – Хорошие огурцы! Их бы еще помалосолить…
* * *
В дерматиновой хозяйственной сумке Султан принес обед из вокзального ресторана. Кастрюлька с борщом, шашлык и салат в кульках. Чекушка водки.
– Разве это шашлык? Это чихнул тот, кто настоящий шашлык поел! – ворчит он, расставляя все на подносе. У него вытянутое нервное лицо, орлиный нос, усики-стрелочки над узкими губами, черные и влажные, как маслины, глаза. – Да я б за такие деньги, как они дерут, три поляны накрыл, и еще бы осталось!
Султана назначили в пристяжь к Смотрящему – как по статусу положено. Он даже собирался поселиться здесь же, в выкупленном общиной доме на Нахаловке, куда переехал Студент. Братва привыкла, что в этом районе Смотрящий живет, только подальше от центра, чем Мерин жил, ближе к железной дороге. Круглосуточная охрана, принести чего, сбегать куда, – короче, как адъютант у генерала. Студент наотрез отказался: ему только Султана здесь не хватало.
– На благо воровское нести почти перестали, – пожаловался Султан, присаживаясь на краешек табурета. – Община дичает, от рук отбивается. В Котеновке кто-то магазин поднял на семьсот рублей, а это Кузьмы территория. Кузьма думает на Батю, тот открещивается, рубаху на себе рвет. Скоро «перья» в дело пойдут. Надо как-то разруливать, пока не поздно, что ли…
Студент встал перед ним, откупорил чекушку.
– Это ты меня учишь, чего делать надо, братское сердце? – спросил он и отпил из горлышка. – Хочешь на мое место стать? Давай становись!
Фигура Студента нависает сверху, закрывает лампочку, лицо в тени. Голос шутейный, почти веселый. Но Султану вдруг мерещится, что на месте глаз горят две красные точки, а из-за плеч вырастает, тянется что-то, будто черные крылья, и от этого в комнате сразу становится темнее.
– Нет… Я просто обсказываю про жизнь воровскую… как положено, – бормочет он и встает.
Лампочка выглянула из-за головы Студента, тень ушла, он стоит перед ним, как и был: рожа гладкая, розовая, глаза серые, никаких крыльев.
– Обсказал, братское сердце, – и свободен!
Улыбаясь, Студент идет на него с чекушкой в руке, только кажется, что это «волына». Султан пятится в прихожую, вываливается на улицу, забыв про сумку. Хлопает дверь, щелкает замок.
– Мудила, – сказал Студент, стирая с лица улыбку, и вернулся в комнату.
По телевизору шла передача про загнивающий капитализм. Развинченные парни с высокими прическами вихляют бедрами, размалеванные маскировочной краской солдаты, в забранных сеткой касках, позируют на фоне убитых корейцев, боксер с разбитой в фарш мордой падает на ринг, складывается, как башня, и кровь облачком взлетает над ним. Комментатор все это время бодро втирал какую-то шнягу, что им, утыркам американским, типа, ничего не остается, как загнивать, поскольку это еще Маркс предсказал, и пока они это не вкурят, будут мучиться и страдать.
Дом стоял под косогором, может, поэтому антенна ловила плохо. Экран снежил, звук хрипел. Дом был кирпичный, приличней, чем у Мерина, да и просторней. Но все равно говенный. Центрального отопления нет, Султан нашел мужичка, тот по утрам приходит, растапливает печь. Сортир на улице. Целые дни грохочут поезда – железная дорога рядом. Глушь. Убожество. Когда становилось невмоготу, Студент оставлял на хозяйстве Султана, седлал «Москвича», и ехал в свою квартиру, где все осталось по-прежнему – поленовские акварели, шелковые обои, ванна с горячей водой, привычный вид из окна, привычный городской уют. Проведет красиво вечерок с какой-нибудь чувихой, переночует и возвращается обратно в свою штаб-квартиру, хрен бы ее побрал!