«Венеция с высоты полета похожа на змеиные головы, замершие в последнем поцелуе-укусе. Это символично», — так сказал мне Гай в тот вечер.
Но исхода ничто не предвещало. Мой вещий голос молчал, затуманенный пеленой влюбленности. Волшебный фонарик в горле ни разу не вспыхнул, не ожил, предательски угас.
После сумбурного ужина в маленькой пиццерии на калле дель Меццо, прошедшем в скрытом томлении, в предвкушении неизбежности, в спешке, после не запомнившегося путешествия на катере до садов Джудекка Гай распахнул дверь номера в «Киприани», почтительно отошел на шаг и пропустил меня внутрь.
Его сьют был роскошен. Из окон гостиной открывался прекрасный вид на фиолетовую, тонущую в сумеречной дымке лагуну и город, над которым багровела в закатных лучах колокольня Святого Марка.
Тяжелые гардины из шоколадного муслина с золотой вышивкой обрамляли карнизы, в глубине полутемной гостиной призрачно мерцало зеркало, старинные кресла с позолоченными резными спинками приглашали присесть в эркере и полюбоваться незабываемым видом на канал, на обитых шелками стенах красовались копии картин Каналетто. Нежные орхидеи, капризно изогнувшиеся в вазе, застыли на столике перед украшенным витой ковкой балконом. Я фиксировала в памяти детали интерьера, пока Гай наполнял бокалы холодным ламбруско, кинув в каждый по ягодке малины.
Он подошел ко мне с запотевшим бокалом и с обезоруживающей улыбкой солнечного клоуна. Его глаза, не отпускавшие весь вечер, продолжали читать меня подобно открытой книге. Я позволила ему проникнуть в душу, пригласила его с желанием.
Мы сидели в креслах напротив окна, любуясь водной палитрой. Закат отчаянно смешивал краски. Сумеречный маренго перетек в насыщенный лиловый, потом в глубокий индиго с неожиданными озорными всплесками перламутровой жемчужной лазури, разбегающейся по водной ряби при легком порыве ветра.
Завороженные непрекращающимся цветовым интермеццо [24] , мы молчали, думая каждый о своем.
О том, что жизнь изменилась навсегда, предложив два пути. Каждая клеточка моего тела вибрировала от возбуждения и восторга, от испуга и предвкушения. Чувства, взаимно уничтожающие друг друга, метались обожженными мотыльками. Я была не в силах мешать рождению любви.
О чем думал мой визави, было скрыто…
— Знаешь ли ты, что с высоты птичьего полета островная Венеция походит на поцелуй влюбленных друг в друга змей? — разорвал тишину вкрадчивый голос.
Я вздрогнула и подняла на Гая влажные глаза.
Он не смотрел на меня, его задумчивый взгляд продолжал скользить по волнам стемневшей лагуны.
— Карнавал имеет особое значение для меня. В этом году он символизирует шесть чувств, соответственно шести основным сестьере — районам. По воле судьбы остров Джудекка символизирует Осязание (Легкая приятная дрожь пробежала по моему телу.), а площадь Марка — Ум, но отцы города под этим названием скрыли Интуицию. Наша встреча с тобой предопределена судьбой.
Я не сводила с него глаз, ловила каждое движение, каждый вздох. Я безумно желала его. Он это чувствовал.
Гай приподнял уголок рта и, выпив остатки вина, поймал губами ягоду, медленно прожевал и поставил бокал на столик.
Сердце мое зашлось от восторга.
— Помоги разгадать одну тайну. То, что происходит сейчас, не случайно. Я шел к этому моменту долгие годы. Напротив меня сидит прекрасная женщина, нет, лукавлю, женщина почти божественная. Дар возвышает тебя над обычными людьми.
Я слушала в недоумении. Какой дар? Наоборот, утрата моей способности сделала меня обычным и самым счастливым человеком. Я лелеяла надежду, что она не вернется, и я проживу остаток жизни без многоголосого гомона в голове, без тревожной лампы.
— Мне нужна твоя помощь. Особое видение.
Гай не сводил с меня пристального взгляда. Его синий глаз мертвой хваткой вцепился в меня. Странная ситуация: он просит о помощи ту, которая пять дней живет свободно, подобно миллиардам смертных, не видящих и не слышащих…
— Просто закрой глаза и расслабься. Доверься мне. Можешь облокотиться на спинку кресла. Сейчас важно, чтобы ты полностью отвлеклась от внешнего мира и прислушалась к внутреннему голосу. Верни его!
Я еще сомневалась, отказаться или нет, но Гай встал и подошел сзади к спинке моего кресла. Его руки коснулись волос, убирая с лица непослушные пряди; мужчина нагнулся, обжигая мою щеку своим дыханием. В тот же момент приятная судорога настигла тело, обдала жаркой волной и сжала подобно пружине.
— Сиди спокойно. Просто закрой глаза, расслабься и взлетай. Ты же умеешь летать. Ничего не бойся — лети за горизонт, моя белоснежная голубка.
Его руки нежно погладили лоб, медленно спустились к шее, продолжили плавные круговые движения, захватывая плечи. Внутри меня постепенно разгорался огонь. Гай был искусен в ласке, он поддерживал пламя на безопасном расстоянии, позволив вспыхнуть лишь маленькой свече, спугнувшей морок, на время затянувший мой разум. Свет пробудил утраченную чувствительность, вернул хрустальную ясность сознания.
Я вновь ощутила первопричину каждой мысли, рождающейся в голове, отправной пункт каждого явления, я стала прежней, способной сканировать реальность вокруг, за исключением одного человека, руки которого лежали на моих плечах.
Он оставался для меня тайной. Тогда меня это не смутило. Я боялась одного — ошибиться в нем, а еще больше — его потерять.
Он взял мою руку, сплетая пальцы, и создал контакт. Не прерывая его, мы переместились на ковер. Наши взгляды создали второй замкнутый круг. Я видела лишь правый умоляющий глаз, сконцентрировалась на его небесной глубине, сознательно избегая пустого, затянутого непроницаемой пленкой ока, словно за ним притаилась неведомая опасность.
Пристально глядя на меня, Гай начал тихий рассказ:
— Много минуло лет, пронеслись века с того момента, как Черная Регина передала преемнице — ребенку, принятому на свет у погибшей в родах матери, — особую вещь. Медальон принадлежал девочке до окончания ее земной жизни и проследовал дальше, передаваемый от матери к дочери.
Последним владельцем медальона стала несчастная Анна Кляйнфогель, казненная по обвинению в колдовстве, жительница затерянного в горах швейцарского Дизентиса.
Бедная женщина ухаживала за женой местного старосты Иоганна Пруста и прислуживала в его доме. Но была оговорена и признана ведьмой, якобы желающей извести весь род благородного и влиятельного члена общины с целью женить его на себе. Простолюдинка понесла от своего хозяина.
После недолгого судебного разбирательства, на волне неконтролируемого мракобесия, бедная женщина и ее еще не родившийся ребенок были казнены на площади перед монастырем в канун Пасхи.