– Да, Люси, я бы желала выйти за него. Я думаю, это было бы лучшая и прекраснейшая доля для меня сделать его жизнь счастливой. Он любил меня прежде. К другому я не могла бы чувствовать того, что я чувствую к нему. Но я не могу разлучиться с братом навсегда. Я должна уехать и ждать. Пожалуйста, не говори мне об этом более.
Люси повиновалась с горестью и удивлением. Чрез несколько минут она – сказала:
– Ну, милая Магги, я надеюсь, ты поедешь завтра на бал в Парк-Гоус, послушаешь музыку и повеселишься, прежде чем делать эти скучные почтительные визиты. А! вот идет тетка и несут чай.
Длинный ряд комнат в Парк-Гоузе блистал огнями. Блеск света затмевался не менее сильным сиянием роскошных цветов и юных красавиц. Центр всего этого блеска была длинная зала, где молодежь танцевала под звуки рояля. Зала эта кончалась с одной стороны библиотекой, а с другой – маленькой гостиной и оранжерейной. Библиотека была пристанищем более пожилых лиц, в чепцах и с картами в руках, а маленькая гостиная служила прохладным отдохновением для танцевавших. Люси тут явилась, в первый раз без траура; ее стройный стан выдавался еще грациознее из волн белого тюля, и она, была единогласно признана царицей бала. Этот бал был из тех скромных балов, на которые сестры Стивена приглашали только местную коммерческую и ремесленную аристократию Сент-Оггса.
Магги сначала отказалась танцевать, говоря, что она забыла все фигуры, ибо она так давно не танцевала. Она была очень рада этой отговорке, так как с грустью на сердце танцевать не приходится. Но, наконец, музыка подействовала на ее юную натуру, и ей захотелось повеселиться, несмотря на то, что противный молодой Тори стоял перед ней, стараясь ее уговорить танцевать с ним. Она предупредила его, что она согласна только на кадриль; но он, Конечно, рад был подождать счастья, и покуда уверял ее, желая ей сказать комплимент, что ужасная скука, что она не могла вальсировать, а он так бы желал с нею сделать несколько туров вальса. Наконец пришла очередь и старомодной кадрили, танца самого веселого и без всяких претензий. Магги совсем забыла свое горе под влиянием детского счастья скакать под музыку, не стесняясь никаким этикетом. Она не чувствовала уже никакого отвращения к молодому Тори, танцевавшему с нею. Ее глаза и щечки выражали весь пыл молодости, забывающей все в минутном счастье и веселии. Ее черное простенькое платье, обшитое кружевами, казалось темной оправой блестящего драгоценного камня.
Стивен не просил еще ее с ним танцевать, он и не оказывал ей более внимание, чем того требовала простая учтивость. Со вчерашнего дня ее изображение, бывшее всегда неотлучным спутником его мыслей, теперь как бы затмевалось фигурой Филиппа Уокима. Ясно было, что между Филиппом и Магги были какие-то отношение, по крайней мере, с его стороны была любовь, которая ее ставила в какую-то зависимость. Стивен старался уверить себя, что это налагало на него еще, более обязанность сопротивляться влиянию, грозившему взять рад ним верх. Он повторял себе это ежеминутно и при всем том чувствовал то отвращение, то зверскую злобу при этом не прощенном появлении между ними Филиппа; все это придавало ему еще большее желание броситься к ногам Магги и завоевать ее для себя. Но, однако, он вел себя в этот вечер по задуманному плану, почти не смотрел на Магги, а весело увивался около Люси. Но теперь, видя, что Магги танцует, он жадно следил за всеми ее движениями и с какою радостью он побил бы молодого Тори и занял его место, Он начинал желать, чтоб кадриль поскорее кончилась и ему освободиться от своей дамы. Жажда танцевать с нею, держать ее руку в своей руке овладела им, сделалась предметом всех его желаний и мыслей. И теперь в кадрили их руки сходились, хотя они и не танцевали вместе.
Стивен не чувствовал, не помнил, как он кончил танец, как любезничал с дамой. Освободившись, от нее, он завидел в дальнем углу Магги, которая сидела одна. Он пошел к ней, пробираясь между двумя парами, приготовлявшимися вальсировать. Магги, увидев его и поняв, что он идет к ней, несмотря на все свои прежние мысли, почувствовала, как светло и легко на душе. Глаза ее и щечки еще блестели прежним детским счастьем; вся ее фигура выражала негу и нежность; самая скорбь, ей угрожавшая, казалась ей не горькой; она готова была ее приветствовать рад часть своей жизни, ибо жизнь ей казалась теперь острым, колеблющимся сознанием, взявшим верх над чувством счастья и скорби. Этот один вечер, этот последний вечер она могла посвятить безгранично настоящему, не думая о прошедшем и будущем.
– Опять собираются вальсировать, – сказал Стивен, наклонясь к ней. Взгляд его выражал ту покорную нежность, о которой только мечтают юные сердца, гуляя летом в лесах, когда воздух наполнен тихим щебетаньем птиц. Такие взгляды вносят поэтический элемент в залу, где до тех пор воздух был полон копотью свечей и черствыми комплиментами.
– Опять собираются вальсировать, повторил он. – Скучно смотреть на танцующих, когда сам не танцуешь, к тому ж тут очень душно. Не пройтись ли нам лучше по комнатам?
Он взял ее руку и они пошли в маленькую гостиную, где столы были усыпаны картинами и кипсеками для желающих на них смотреть; но таких вовсе не оказалось и комната была пуста. Они прошли оранжерею.
– Какими странными, ненатуральными кажутся при освещении деревья и цветы, – сказала тихо Магги: – они кажутся точно заколдованными и неувядаемыми; можно вообразить себе, что они просто деланные из драгоценных камней.
Она смотрела, пока говорила, на куст гераниума, но Стивен не – отвечал, он смотрел на нее. Не мешает ли в одно время вдохновенный поэт и свет, и звук, говоря: безмолвный мрак, красноречивый свет? Была какая-то чудная сила в свете долгого взгляда Стивена; ибо Магги под его влиянием повернулась к нему и взглянула вверх на него, как цветок подымает свою головку, чтоб приветствовать восходящее солнце. Они продолжали бесчувственно, машинально идти вперед; они чувствовали только одно, что поменялись этим глубоким, торжественным взглядом, выражавшим только сильную человеческую страсть. Гнетущая их мысль, что они должны отречься друг от друга и, непременно это сделают, заставляла их чувствовать глубже и сильнее все блаженство этой минуты безмолвной исповеди.
Но они достигли конца оранжереи и должны были остановиться и воротиться назад. Перемена движение заставила пробудиться совесть в Магги; она сильно покраснела, отвернулась от Стивена и, освободив из его руки свою руку, подошла к каким-то цветам, чтоб их понюхать. Стивен стоял недвижим и бледный как полотно.
– Могу ли я сорвать эту розу? – спросила Магги, с большим трудом заставляя себя сказать что-нибудь и тем рассеять жгучее влияние неизгладимой исповеди. – Я просто зла на розы – так я люблю рвать их и нюхать их до-тех-пор, что в них не останется никакого запаха.
Стивен молчал; он был не в состоянии промолвить словечка. Магги протянула руку к большой, еще не совсем распустившейся розе, привлекшей ее внимание. Кто не чувствовал всей прелести женской ручки? Кого не восхищали безмолвные признаки нежности, обнаруживаемые восхитительной ямочкой на локте, и все эти слегка уменьшающиеся изгибы до самой тоненькой кисти, с ее крошечными, почти незаметными морщинками? Женская рука затронула, сердце гениального ваятеля за две тысячи лет назад и он увековечил ее, изобразив в Парфеноне. Это изображение прелестной руки, с любовью опирающейся на осколок мрамора, поражает и трогает нас до сих пор. Рука Магги не уступала той руке, но в ней еще играла жизнь.