Люди толклись, вытянувшись колонной от парадной двери зала, осаживали злыми взглядами тех, кто пытался прорваться к мертвецу без очереди.
Сима невольно поискала взглядом в толпе своих. «Серафимов» там не было. Да и не могло быть. Никто из девчонок не решился бы снова оказаться в стенах альма-матер, где в зале боевой славы висели их портреты. Хотя прошло больше пятнадцати лет, все изменились – взяли своё и возраст, и годы на болоте под Кармановом, – а все-таки боязно было показаться в институте, встретиться с кем-то из бывших педагогов или однокурсников. Мёртвые не возвращаются. А если возвращаются… то всякий маг знает, как надлежит поступать в подобных случаях. Для всех «героическая седьмая» должна была остаться военной легендой.
Сима тоже за последние два года, что оставалась рядом с Виктором, ни разу так и не решилась зайти в институт. Только сегодня.
Она не подходила. Просто стояла чуть за колонной, чтобы видеть край гроба и профиль Виктора. Можно было остаться дома или дождаться подруг на кладбище, но Сима не могла потерять эти последние часы. Уже сегодня от Учителя останется только могильный холм. Поэтому Сима, не отрываясь, смотрела сейчас на его лицо, на заострившийся нос, на бледные губы, стараясь хоть на мгновение вернуть ощущение, что он рядом.
Это почти удалось. На секунду показалось, что Виктор жив. Что под красным полотнищем в гробу не он, а один из гипсовых профессоров, ради шутки снятый со своего постамента. Сима заплакала и отвернулась, но осталась стоять, пока толпа не поредела, не отпустили караул. Шесть молоденьких ассистентов с кафедры оборонной магии подняли на плечи гроб. Кто-то сгрёб в несколько больших охапок цветы. И зал опустел.
На похороны должны были ехать только самые близкие. Одно дело – покачать головой над гробом в красно-белом зале института, и совсем другое – тащиться на противоположный конец города на старое кладбище. На это мало кто решился. Желающих хватило лишь на то, чтобы заполнить первый и, частично, второй из трёх выделенных институтом автобусов. Сесть в катафалк не отважился никто, положили, что ехать с телом приличнее будет родным. Из родственников у Виктора осталась лишь старшая сестра Евдокия, трепетавшая учёности и величия брата и робевшая сама писать к нему. Жила она на Алтае – уехала с мужем, да после его смерти так и осталась с мужней семьёй. Сима изредка переписывалась с нею, посылала поздравительные карточки к праздникам и посылки. Написала и о том, что Виктора не стало. Но на похоронах Дусену, как любила называть себя Евдокия Арнольдовна, не ждала – она двенадцатью годами старше брата, едва ли соберётся в такую дорогу – с Алтая в Москву, да и не успеть ей. Сима без опаски вошла в двери катафалка, села в самый угол, в изголовье. Несколько раз поправила цветы и складки ткани.
– Можно? – вопрос застал её врасплох.
Она подняла голову, настороженно разглядывая высокую женщину в спортивном пиджаке, простой свободной юбке и туфлях без каблука.
– Нина? – в голосе прозвучало сомнение и недоверие, но Громова не обиделась, села рядом, сгребла левой рукой и прижала подругу к плечу.
– Здравствуй, товарищ староста, – проговорила она. – Держись, мать, не раскисай. Всякое бывало.
Сима кивнула, чувствуя, как снова подступают к глазам слёзы.
– Ну что, – оглянулся через плечо шофёр. – Поедем?
– Погоди, – ответила за Симу Громова, – ещё кое-кого подождём.
Они пришли почти одновременно. Коротко поприветствовали друг друга, садясь в катафалк. Молча и тесно сидели, глядя друг на друга, словно боясь опустить глаза на гроб, стоявший в ногах, но Сима была уверена – теперь все его простили. Даже те, что перестали писать ей, когда узнали, что она осталась с Виктором. Всё былое, страшное и мучительное, умерло вместе с Отцом. И вот-вот будет похоронено.
Институтские автобусы уже скрылись из виду. Катафалк, покачиваясь, миновал ворота института. Развернулся, притормозил, поджидая просвета в череде автомобилей, и в этот момент чья-то небольшая сухая ладонь дважды хлопнула по стеклу, а через мгновение невысокий старичок в толстых очках, шляпе пирожком и пиджаке, слишком плотном для жары бабьего лета, запрыгнул в дверь и уселся в ногах гроба.
– Приветствую, товарищи, – проговорил он ласково. – Чуть не опоздал. На прощание не успел, но Витю не проводить – этого я бы себе никогда не простил. Лучший мой ученик, талантище такой, какого этот институт не отыщет ещё лет пятьдесят. А вы, верно, учились у него?
«Серафимы» кивнули одновременно, так что на губах старика мелькнула печальная улыбка.
– Витина выучка, – заметил он, подвигаясь ближе. – Всегда в нём оставалась эта военная струнка. Вы какого года выпуск?
Кто-то опустил глаза, кто-то испуганно обратил взгляд на старосту.
– Тридцать девятого, – ответила за всех Сима. Не осерчают девчонки, что добавила им лишних тройку лет. Выбор невелик. В сорок первом они вместе с Виктором ушли на фронт, Отец вернулся в институт уже в сорок седьмом и только тогда набрал себе новую группу. На выпуск пятьдесят второго, Машин, они никак не походили – слишком хорошо были заметны следы времени, войны и проклятой формулы «ночных ангелов». Оставалось сказаться сороковым и тридцать девятым, чтобы у старичка-профессора не появилось желания спрашивать про выпуск сорок первого и легендарную седьмую группу.
– Воевали, как я погляжу? – деликатно кашлянув, проговорил старичок.
– А вы? – пошла в наступление Нина.
– А мне не довелось, – сокрушённо проговорил он. – Не отпустили. Под замок посадили и охрану приставили. Поверьте, много бы я отдал, чтобы уйти тогда на фронт вместе с Витей. Но не сложилось. А вы на каком воевали?
– На Степном, – буркнула Нина, отводя глаза, чтобы старичок не заметил в её взгляде мелькнувшей искры презрения к тыловой крысе. «Захотел бы, нашёл путь на передовую. Теперь все, кто в кабинетах пересидел, языками цокают, что повоевать не успели», – буркнула себе под нос Громова, но Лена Солунь толкнула её локтем. Нина насупилась и уставилась в окно, за которым проплывали пыльные ветви лип.
Симе досадно было, что такой разговор зашёл здесь, над гробом. От повисшей тишины и тяжести невысказанных слов воздух словно сгустился, и лицо Отца вовсе казалось восковым, ненастоящим. Не могла эта парафиновая кукла быть их Учителем. Не могло в этой оболочке не остаться ничего, что она так любила. След его злого и ироничного ума в складке у губ, отпечаток силы в изломе бровей – смерть словно стёрла всё, сделав лицо Виктора безразличным и жестоким. Сима не хотела запомнить его таким. Она перевела взгляд на старика-профессора, стараясь припомнить, где она видела его лицо. Но так и не смогла.
– Всегда он был такой, – задумчиво проговорил, словно ни к кому особенно не обращаясь, старенький профессор, – решительный. Говорят, узнал, что, возможно, нашли останки его любимой седьмой группы где-то на Смоленщине. Другой бы послал магов помладше разведать, зная, какой силищи была группа, дивизию б пригнал. Другой кто, но не Витя. Уж очень он их любил. Даже и мёртвых всё защитить пытался. Как раз пришёл ко мне перед той поездкой, посидел недолго. Словно прощался… – Старик смешно наморщил нос, словно стараясь удержать слёзы. – Сильно оказалось проклятье, что девчат героических погубило. Эх, Витя-Витя… Всегда ты был такой, если уверился, что прав, – очертя голову в омут прыгал…