– Какая-то женщина, имевшая на него зуб, – предположил Джайлс.
– Наверное, очень большой зуб, – ответил Ханнасайд. – Более того, такой, которому Верекер не придавал особого значения. Если он причинил женщине такое зло, что дал ей мотив для преднамеренного убийства, допускаете вы, что он, ничего не подозревая, поставил себя по ее просьбе в беспомощное положение?
– Нет. Он по натуре был довольно подозрителен, – ответил Джайлс. – И отдавая должное недоброму человеку, должен сказать – не думаю, что он причинил бы женщине серьезное зло. Он был распутным, но любезным и щедрым со своими любовницами.
– У меня создалось такое же впечатление, – сказал Ханнасайд. – Я не исключаю в данном случае присутствие неизвестной женщины – но, знаете ли, наше управление не бездельничало, и пока что мы не нашли ни одной дамы, имевшей хоть какой-то мотив для убийства Верекера. Не скрою, мы проверяли нескольких. Тот неопрятный незнакомец, которого нам описывал дворецкий, навел меня на мысль, что, возможно, какая-то женщина забеременела, потому что этот странный визит отдает шантажом. Но я не обнаружил ничего подобного. Наоборот, Верекер как будто был вполне порядочным, и его женщины могли о себе позаботиться.
Джайлс сел на подлокотник кресла.
– Да, надо полагать, могли. Арнольд был не дурак. И я готов признать – вы представили убедительные доказательства того, что убийство вряд ли было совершено, когда Арнольд уже сидел в колодках. Но давайте взглянем на другую сторону картины. Вы можете допустить, что убийца, заколов человека, перенес труп к колодкам – самому заметному месту, какое могло прийти ему на ум, – и старательно усадил его там в естественном положении, что, по-моему, должно быть не только ужасной, но и трудной задачей? Для мисс Верекер она непосильная, для Мезурье – слишком жуткая, для Кеннета – слишком бессмысленная.
– Может, и не бессмысленная, – с этими словами Ханнасайд взглянул на часы и поднялся. – Это я должен постараться выяснить – помимо всего прочего. Кстати, мы пытались найти записи Верекера, которые у него были при себе в день смерти. Помните, мы обнаружили корешок чека на сто фунтов, выписанного им на себя, и только тридцать фунтов у него в кармане? Так вот, из тех семидесяти обнаружена пока только десятифунтовая кредитка, которой некий человек в синем костюме расплачивался с официантом за ужин в «Трокадеро грилл» в субботу вечером. Костюм мог быть темно-серым, и лица того джентльмена официант не припоминает, потому что тем вечером там обедало много людей. Нельзя сказать, что полицейские получают много помощи! Послушайте, мне надо идти! Большое спасибо за самые приятные часы, какие пока что провел, работая над этим делом.
Джайлс засмеялся:
– Надеюсь, они окажутся полезными.
– Может быть, – сказал Ханнасайд. – Всегда имеет смысл знать иную точку зрения.
Мистер Чарлз Каррингтон, узнав на следующий день от сына об этом визите, прекратил поиски карандаша, который, как он точно помнил, положил на стол пять минут назад и воскликнул:
– Нелепость! Ты не можешь быть одновременно и дичью, и охотником. Всегда остро отточенный карандаш – ты, наверное, сотни раз видел его у меня! Значит, суперинтендант Ханнасайд не знает, что думать об этих невоспитанных Верекерах! Теперь мне начинает казаться, что этот парень и меня сбил с толку. В нем есть нечто такое, о чем я не догадывался. Черт возьми, не мог же этот карандаш уйти!
Кеннет, узнав о визите Ханнасайда, громко подтвердил вердикт своего дяди, добавив, что если здесь какой-то обман, то ему следует немедленно сменить адвоката. Когда Джайлс объяснил ему всю утопичность этого намерения, он забыл о жалобе и заговорил о своих достоинствах как клиента. Кеннет пребывал в скверном настроении, и неблагоразумное замечание кузена, что он не замечал этих хваленых достоинств, подвигло его на громогласное изложение своего дела. Он расхаживал по студии, глаза его горели, на губах играла улыбка – Антония называла ее улыбкой эльфа, – и вызывал у кузена смешанное с тревогой восхищение изобретательностью, с которой описывал всевозможные фантастические способы, какими мог, будь у него такое желание, убить единокровного брата.
Памятуя замечания суперинтенданта, Джайлс спросил, зачем он поместил труп Арнольда Верекера в колодки. Ответ на этот вопрос, хотя и был забавным, пользы не принес, потому что Кеннет с жаром пустился в рассуждения о том, что считал духом дознания, перестал изображать убийцу и выдвинул множество поразительных версий, не самая блестящая из которых затрагивала репутацию приходского священника Эшли-Грин, джентльмена, совершенно ему неизвестного.
Джайлс сдался. Разобраться в помыслах Кеннета было невозможно. Если он и вел опасную игру, то явно предпочитал (и Джайлс мог только аплодировать его разумности) вести ее в одиночку.
Более неотложная проблема, чем вопрос, повинен он в убийстве или нет, заключалась, по мнению окружающих, в том, как склонить его пойти на похороны Арнольда Верекера. Утомительная, временами ожесточенная дискуссия, в которую был втянут Джайлс, бушевала весь вечер. Мергатройд, Виолетта, Лесли и Джайлс объединились на стороне благопристойности против Кеннета, которого поддерживала сестра, и его неопровержимых логических доводов. В этом столкновении победила в конце концов Виолетта. У нее не было сурового благочестия Мергатройд, но она твердо настаивала на том, что Кеннет должен по крайней мере появиться там, чтобы выказать подобающее почтение к покойному. Видя, что на него не действуют ни доводы, ни просьбы, она поднялась в холодном, лишь отчасти притворном гневе, свидетельствующем о ее намерении уйти, не позволив ему поцеловать ее или хотя бы коснуться руки. В глазах его сверкнула искра ярости, но ее погасила закрывшаяся за Виолеттой дверь. Он поспешил за невестой. Что происходило между ними в коридоре, остальным узнать не удалось, но через несколько минут они вернулись вместе. Кеннет был кроток, связан обещанием пойти на похороны, а Виолетта столь же очаровательна и мягкосердечна, сколь до того была разгневана.
– Если Кеннет женится на этой юной особе, то не сможет называть свою душу своей, – заметил потом Джайлс Антонии у дверей квартиры.
– Знаю, это отвратительно, – согласилась она. – И Кеннет, в сущности, не влюблен в нее. Он влюблен в ее внешность.
– Да, кстати, что с твоим женихом?
– Не знаю, но боюсь, что он намерен меня бросить, – ответила Антония с неизменной бодростью.
Однако это предположение оказалось неверным, так как Мезурье на следующий день отправился на похороны и потом вместе с Кеннетом вернулся в квартиру. Он вновь обрел душевное равновесие, и ничто не могло быть более вежливым, чем его извинение за то, что оставил Антонию в гневе, когда они виделись последний раз. Он, видимо, считал, что визит с пересмотренной версией в Скотленд-Ярд к суперинтенданту Ханнасайду избавит его от будущих дознаний. Кеннет же всеми силами разубеждал его в этом и так преуспел, что через два дня после примирения с невестой нервы Рудольфа стали заметно сдавать, и раздраженный тем, что Верекеры поглощены другими, более повседневными делами, он воскликнул: