– Не мешают? Другими словами, позволят убить собственного кронпринца?

– Смотри, что получается. Кронпринц женился по любви. Вопреки ярому противодействию императора. Настолько ярому, что австрийский двор в упор не видит герцогиню, а дети Франца Фердинанда лишены права наследовать трон. Добавь еще одну деталь: австрийская верхушка вся извелась в поисках повода прищучить Сербию. Распределение ролей: эрцгерцог – голубь, император – ястреб.

Бернадетт подалась вперед и стиснула ему руку:

– Голубь и ястреб? Я обожаю твою манеру изъясняться, Хью.

– Ну теперь ты мне веришь?

– Да, верю безоговорочно. Но неужели старый император и впрямь желает смерти своему племяннику? Лишь потому, что герцогиня недостаточно знатна?

– Власть – дело грязное, Берни. Очень грязное.

Стэнтон охотно подтвердил бы справедливость своих слов рассказом о том, что в прежней версии века император, узнав о гибели племянника, облегченно вздохнул. В истории осталась его фраза: «Высшая сила восстановила порядок, который я, увы, не сумел уберечь». Старик полагал, что сам Господь убил Франца Фердинанда, дабы сохранить чистоту династии Габсбургов.

– Теперь ты видишь, что был только один надежный способ сорвать покушение – наше участие в операции. Я перешел в подчинение группы, которая посвятила себя сохранению мира во всем мире. Эти люди сосредоточены в кембриджском Тринити-колледже, они себя называют рыцари Хроноса.

– Бога времени?

– Да… ибо время для спасения Европы… истекало.

– Конечно, так оно все разумнее, нежели представить тебя сербским националистом. Надо сказать, ты лихо провернул дело.

– Я надеялся обойтись без убийства Принципа и уж конечно не хотел убивать несчастную девушку. Но я появился в тот момент, когда он уже вынимал револьвер.

– У тебя не было выбора.

– Пожалуй, не было.

– Удивительно, что ты там оказался. В газетах писали, произошла накладка и машина поехала не той дорогой. А ты как будто знал.

– В моей работе вырабатываешь чутье на подобные вещи.

– Вроде шестого чувства?

– Да, что-то этакое.

– Ты вправду молодец.

– Спасибо.

Помолчали. Стэнтон воспользовался паузой, чтобы убрать «фотолабораторию» с глаз долой.

– От таких подвигов девушки млеют, – сказала Берни.

– Да, это обычный эффект.

– А что, все шпионы так дьявольски красивы?

– Бог с тобой, в этом я недосягаем. Я бабий обморок.

– Как? Опять потрясающее выражение. Где ты их берешь?

– Это природный дар.

Берни встала и начала стягивать сорочку.

28

Утром Стэнтон распрощался с Бернадетт и направился в Берлин, имперскую столицу Второго рейха, где ему предстояло убить кайзера.

Берлин двулик.

К такому выводу пришел Стэнтон, за вазочкой с мороженым сидя на террасе кондитерской Кранцлера на Унтер-ден-Линден.

Один лик девятнадцатого века, другой – двадцатого.

Первый полностью соответствовал империалистическому представлению об образе города того времени: донельзя милитаризированное поселение, воинский гарнизон Пруссии. Со времен Спарты еще ни одна нация так не воспевала ратный труд. Ни один народ (кроме, возможно, зулусов) не создавал из армии такого безоговорочного идола. Несомненно, германская армия являлась самым важным и зримым институтом после монархии, с которой ее связывали неразрывные узы. Военные были повсюду. В каждом парке оркестры наяривали марши. Каждое воскресенье (а при малейшем поводе и в будни) устраивались грандиозные парады. Офицеры в вычурной форме, в которой удобно лишь поднимать бокал и кланяться даме, прогуливались по бульварам и сидели в кафе. Войсковые коробки маршировали на всяком свободном пятачке. И везде стояли часовые. На улицах предвоенного имперского Берлина было немыслимое количество солдат. Стэнтон даже слегка оторопел. Никакой другой город не считал нужным выставлять часовых перед всяким публичным заведением. Караульные охраняли музеи, национальные памятники, вокзалы, общественные туалеты. Возле каждой мало-мальски значимой государственной конторы стояла черно-белая полосатая будка, а перед входом вышагивал вооруженный часовой в островерхой каске. Как военный, Стэнтон был впечатлен безупречной строевой выучкой и сапогами, начищенными до зеркального блеска. В воинском церемониале немцы были почти так же хороши, как британцы, но уделяли ему гораздо больше внимания. В духе конных гвардейцев, раз в день гарцевавших перед Букингемским дворцом, немецкая гвардия ежечасно восходила на канализационный коллектор.

Где военных не имелось, их подменяли те, кто пытался выглядеть военным. Половина, а с учетом официантов и швейцаров три четверти берлинцев носили форму. Казалось, все городские учреждения отлиты по армейским шаблонам. Все, от полицейского до почтальона, от студента до консьержа, были в форме. Даже учителя.

Но, как ни странно, в этом поголовном обмундировании не чувствовалось никакой воинственности или угрозы. Скорее возникло слегка комическое впечатление добродушной и самодовольной традиции. Почтальоны, выглядевшие морскими капитанами, водопроводчики, выглядевшие генералами, и разносчики телеграмм, выглядевшие фельдмаршалами, были всего-навсего участниками веселого спектакля. Словно весь город стал декорацией пародийной оперы, а жители взялись за роли солистов и хора.

С тех пор как сорок лет назад Бисмарк объединил страну, Германия не воевала, и вопреки всей этой военной музыке и шагистике в столичных жителях не чувствовалось никакой тяги к сражениям.

Мимо Стэнтона прокатили тележку с десертами. Немцы обожали торты. Точнее, обожали крем. Все их кулинарные изделия представляли собой разнообразные варианты со взбитыми сливками – тонкие слои пористого теста и толстые слои молочного жира. Кофе и торт – вот что нравилось берлинцам. И Стэнтону.

Весь город излучал невероятное довольство.

И это стало возможным благодаря другому Берлину. Берлину двадцатого века.

Берлину, чье время пришло.

Если отбросить военную театральщину, город был современный. Даже на взгляд пришельца из двадцать первого века. Казалось, в городе нет ни одного здания старше полувека, а многие так выглядели, словно их возвели на прошлой неделе. Берлин застраивался быстрее любого города в мире. На улицах неимоверное число машин, гораздо больше, чем в Лондоне, повсюду признаки электрификации и передовой технологии. На тех же улицах, по которым маршировали солдаты, стояли ряды таксофонов и билетных автоматов и точно по графику катили лучшие в Европе трамваи. К каждому дому тянулись электропровода, надежно обеспечивая энергией весь город. Когда Стэнтон через универсальный переходник подключил компьютер к сети, оказалось, что напряжение в ней стабильно, как в двадцать первом веке.