Отсюда хорошо просматривалась противоположная опушка, косяк ельника, выходившего к лощине и гати, сама гать с торчащими вверх обломками березовых жердей. В бинокль Воронцов увидел даже черные султаны кугушника и зеленые закраины болотины, до которых еще не добрались октябрьские ночные морозы.
Ветер затих. И только тугой каленый сквозняк протягивал вдоль опушки, колебля на окрестных осинах последние пятачки красновато-желтой меди. Разом потемнело, как перед сумерками, и посыпала снежная крупа. Она со звоном секла по траве и березовым ветвям, сыпалась вниз, заполняя ложбинки и канавки, оставленные пробежавшими здесь людьми и временем. Быстро же эта осень перешла в зиму, подумал Воронцов.
Вскоре за ним прибежал Штыренко и доложил:
— Все исполнено, товарищ командир.
Воронцов подобрал с земли винтовку, положил ее на колени и хотел было встать, но вскинул к глазам бинокль и решил еще раз осмотреть противоположную опушку и гать. И тут же сказал танкисту:
— Штыренко, замри. А теперь тихо, без резких движений, — на землю.
— Что там, товарищ командир? Опять немцы?
— Может, и не немцы, но то, что по нашу душу, — это точно. Ползи к ребятам, скажи, чтобы заканчивали. Через пять минут уходим.
Снежная крупа перешла в густые хлопья. Снова дернул и помчался по лугу ветер, захватывая остатки листвы на ивах и березах. Линзы бинокля залепляло белым, мутным, так что приходилось то и дело прочищать их. Сквозь молочную пелену снежных зарядов Воронцов все же разглядел цепь, которая медленно выбиралась из леса и выравнивалась в лощине перед гатью, всадника на сером коне в казачьей папахе, группу людей, стоявших на опушке. Он протер линзы и еще раз всмотрелся в стоявших на опушке: один смотрел в бинокль, двое о чем-то разговаривали, одеты странно — двое в красноармейские офицерские шинели, перетянутые портупеями, один в куртке «древесной лягушки» и немецкой офицерской фуражке.
Спустя несколько минут они уже бежали по лесу, держась глубоко прорезанной во мху тележной колеи. Воронцов шел замыкающим, время от времени останавливался, прислушивался. Погони он не слышал. Однажды во время очередной остановки он внимательно осмотрел свои руки, поднес их к глазам. Нет, они не дрожали. На кончики пальцев падали снежинки и тут же таяли, прозрачными струйками стекая вниз, в ладони. Он подождал, когда в ладонях соберутся лужицы, и жадно схлебнул их и не почувствовал ничего — ни жажды, ни избавления от нее. Внутри, будто стальной стержень, стояла та же твердость и холодная мысль о том, как действовать в следующую минуту.
Примерно через час они догнали свой обоз.
Нелюбин вел его лесной дорогой, выслав вперед усиленный дозор.
Остановились. Стали решать, что делать дальше.
— Распрягай коней, Кондратий Герасимович! Живо! — распорядился Воронцов. — Телеги загнать в лес, замаскировать. Лейтенанта посадите на коня. Петров, раздайте одежду и обувь всем, кто разут и плохо одет. Оружие я раздам сам. Гранаты — только тем, кто умеет ими пользоваться. Действуйте. — Затем он окликнул Степана. Развернул карту.
Дорога шла, по всей вероятности, через ту самую гать, которую они миновали стороной, и вела в село Маковец, которое было обозначено на карте как крупный населенный пункт.
— Там наверняка сильный гарнизон. До фронта — километра три-четыре. Если они нас прижмут к этому селу, то…
— Надо изменить маршрут, — предложил Степан и показал пальцем на север.
— Глубже в их тыл? — Воронцов задумался. — Конечно, они, если даже потеряют след, будут искать нас здесь, в ближнем тылу. Да, Степ, ты, пожалуй, прав — поворачиваем резко на север. Здесь больше возможности затеряться, оторваться от погони.
Но вначале они несколько километров прошли по дороге, потом часть отряда свернула на юг, к фронту, а другая часть продолжала идти по дороге. Затем они соединились, свернули на юг, прошли с полкилометра и так же резко повернули на север. Арьергардное охранение тащило за собой срубленные молодые березки. Листва легко скрывала тропу отряда. Шли след в след, аккуратно и тщательно затаптывая глубокие лунки лошадиных копыт. Снег сыпал до самой ночи и прятал то последнее и незначительное, что оставляли люди.
Но по их следу тоже шли люди. Небольшая группа в семь человек. Вел их опытный полесовщик, здешний егерь Еким. Но командовал разведкой другой человек, одетый в офицерскую шинель и казачью папаху. Обращались к нему не по званию, а по фамилии. Хотя, возможно, это была вовсе и не фамилия, а прозвище — Донец.
Когда они нашли брошенные телеги, стало ясно, что партизаны, или разведка, а может, те и другие, везли раненых. Под соломенной подстилкой на одной из телег нашли заскорузлые, грязные бинты, срезанные через край и, по всей видимости, с головы. Раненые — это всегда обуза, которая замедляет скорость движения, толкает на риск сократить путь, заставляет пренебрегать осторожностью. Лошадей они уводили с собой. Видимо, на них и везли раненых. Отряд небольшой, судя по оставленным следам, до двадцати человек. Вскоре, как и предполагал Донец, повернули к фронту. Но не все. Часть группы продолжала идти по лесному проселку. Пройдя несколько километров, отделившаяся группа вновь вернулась на проселок. Кружили. Видимо, искали проход. Потом след вдруг исчез. И, если бы не Еким, пожалуй, пришлось бы возвращаться назад и докладывать майору Радовскому, что след они потеряли. Донец представил лицо майора, его холодный взгляд. Все это сопровождалось бы какой-нибудь неуставной язвительной фразой, после которой хоть клинок о голову ломай… Лучше бы матом обругал. Но майор Радовский даже голос не повышал, и крепкое слово от него можно было услышать только в бою.
Теперь они шли медленно. Тропа, оставленная партизанами, петляла. К тому же свой след и след лошадиных копыт они затаптывали, маскировали. Снег, поваливший хлопьями, присыпал листья, и порой уже невозможно было понять, где нетронутая листва, а где придавленная армейским ботинком и перевернутая волокушей. То, что партизаны маскировали свой след волокушей, Еким тоже понял сразу. В какое-то мгновение он колебался, говорить или не говорить Донцу, что он нашел потерянный след партизан? Отряд пересек проселок, потом снова вернулся, снова пересек и некоторое время, с полкилометра, шел вдоль проселка параллельной просекой, проделанной лет десять назад лесниками. Потом куда-то свернул. Они шарили вокруг, обтаптывали каждый метр, шарили руками в мокрой листве, перемешанной со снегом, матерились, ругая и партизан, и погоду, и еще кого-то, кого не называли по имени но о ком постоянно думали. Еким начал обходить полянку и вдруг увидел свежий березовый пенек толщиной в руку. Рубили, судя по неглубоким зарубам, кинжальным ножом или саперной лопаткой. А вот и след… Еким нащупал лунки, оставленные лошадиными копытами. Разгреб листву. Лунки затаптывались, присыпались листвой, но чем дальше он шел по этой спрятанной тропе, тем отчетливее виднелись следы, оставленные не только лошадьми, но и людьми. Отряд уходил торопливо, и все следы спрятать было просто невозможно. А что, если вернуться и сказать Донцу, что и он ничего пока не нашел? Георгий Алексеевич, конечно, очень надеется именно на него, на Екима. Для того и вызвал в роту, прислал коня с возницей и солдата для охраны. Но ему-то, Екиму, зачем это все? Слава богу, летом и в начале осени, когда многих мужиков повестками призвали в армию, его военкоматская бумажка миновала. Потом пришли немцы. С ними — господин Радовский. Лес кормил семью Екима. Появились партизаны. Еким знал, где их база. Но помалкивал. Они тоже знали о Екиме многое. И тоже помалкивали. Однажды Еким предупредил их о том, что на станцию прибыл батальон егерей и несколько рот полицейских, что в ближайшие день-два будут прочесаны все ближайшие леса. И партизаны ушли, уничтожив базу. А эти были не местные. Таких Еким опасался. И лучше было бы, чтобы они исчезли из этого леса. Но они и уходят… А если не уходят? Если только пришли и ищут место для базы? Если обоснуются где-нибудь поблизости и начнут ночами ходить по деревням, уводить скот на пропитание?