Будь непреклонным, товарищ…
Е. Долматовский
Контрразведчика привели почти в половине второго ночи – прикрытые рукавом гимнастерки часы фрицы не заметили, так что представление о времени Леха имел. Выглядел Батищев неважно, но на ногах стоял самостоятельно, пусть и тяжело опирался о стену сараюшки. Разбуженный шумом, Борисов торопливо встал, шагнув к товарищу, десантник же по понятной причине остался лежать, лишь приподнялся на локте здоровой руки. Зажав в ладони фонарик, выпустил между пальцами узкий лучик, осветив лейтенанта. Под левым глазом Ивана Михайловича наливался роскошный фингал, на скуле алела ссадина, разбитые губы запеклись от крови. Да и левую руку тот как-то подозрительно-бережно придерживал правой – неужели кости поломали, сволочи?
Пока сержант помогал особисту устроиться рядом с ними, Леха погасил фонарь – если немец заметит, всем троим не поздоровится, – и тихонько спросил:
– Сильно били?
– Да уж, досталось, – хрипло, с паузами между словами, ответил тот, мучительно закашлявшись. – Ребра болят, аж дышать трудно.
– А чего хотели-то? – влез в разговор Василий, помогая командиру улечься поудобнее. Собрав с пола остатки сена, он подоткнул куцую охапку ему под плечи и голову.
Прежде чем ответить, контрразведчик помолчал, собираясь с силами:
– Так известно чего: сначала чтобы все про себя и про вас со Степановым выложил, затем спросили, откуда немецкий знаю да с каким заданием в ихний тыл заброшен. Похоже, решили, что мы – одна из диверсионных групп. Потом принялись уговаривать перейти на их сторону и все такое прочее. То смертью пугали, то золотые горы сулили. – Батищев зло сплюнул вязкой кровавой слюной, коротко зашипев от боли в разбитых губах. – Допрашивали, одним словом. Как говорится, с применением мер физического воздействия. То по морде съездят, то сигаретку предлагают. И так часа три кряду, как будто других дел нет.
– А ребра вам когда помяли и руку повредили? – осведомился Леха, с трудом ворочая шершавым языком: пить хотелось просто неимоверно. А вот голода он, как ни странно, не ощущал вовсе, хоть и ел крайний раз почти сутки назад.
Батищев зло ухмыльнулся, хоть в темноте никто и не мог разглядеть его гримасы:
– А это уж под самый конец. Надоели хуже горькой редьки. Ну, я и плюнул в того, который бил, жаль, в харю не попал. Вот они меня с табуретки сшибли да начали пинками по полу катать, пока подполковник не остановил. Он, вишь ли, насилия не любит и всячески противится подобным методам… Тьфу, погань фашистская! Что-то раньше, пока мне лицо кулаками месили, особо не противился, вполне так с пониманием относился!
– Вы б отдохнули, тарщ лейтенант, – подал голос летчик. – Точно говорю, отдохнуть вам нужно! Утром, поди, снова на допрос потянут.
– Может, и потянут, только слышал я краем уха, что на рассвете в расположение кто-то из начальства пожалует. Жаль, не все понял, разговорного опыта у меня маловато, когда быстро говорят, половину перевести не успеваю, но суть уловил. Приедет какой-то начальник в нехилом звании то ли обсудить что-то, то ли с проверкой, то ли просто по дороге. Вот нас ему и хотят показать, не пойму только, с какой целью?
– Так известно с какой. – Десантник, не скрываясь, зевнул. – Тоже мне, загадка. Отчитаться небось за потери хотят. Объявят нас жутко секретной диверсионной группой да и спишут на наши действия и технику пожженную да по пути поломавшуюся, и потери личного состава. Еще и сверху накинут. Вот, честное слово, не удивлюсь, если в докладе нас будет целое отделение, да еще и не с одним крупняком, а с парой легких противотанковых пушек.
– Крупняком? – усталым голосом переспросил Батищев. – А, это ты про «ДШК»?
– Про него, родного. У нас в десанте их так называли. Эх, какая машинка была! – с искренней тоской протянул Леха. – Мне б его сейчас, да патронов сотни три, бронебойно-зажигательных или трассирующих. Устроил бы я им тут… веселье. Навек бы запомнили, продвинутые еуропейцы, мля!
– А почему продвинутые? – вяло пробормотал особист, уже почти что засыпая. – Да и какой из тебя сейчас стрелок, разведка? Ты и ходить-то сам не можешь, а уж стрелять собрался.
– Стрелок из меня сейчас как из говна пуля, тут я полностью согласный, – грустно констатировал Степанов. – А отчего «продвинутые»? Так скоро мы их обратно по Европе гнать станем, вот, значится, и продвинем. Аж до самого Берлина продвинем. Все, спокойной ночи, товарищи.
Заснул Алексей мгновенно, словно ухнув с головой в темный омут, где не было ни снов, ни копошащейся в ранах тупой боли, ни запаха перепревшего сена и свежей крови, ни мыслей о том, что завтра его, вполне возможно, убьют. Не в бою, как и подобает настоящему десантнику, а тупо прислонят к щелястой стене вот этого самого сарайчика, произнесут какие-то никому не нужные слова на непонятном лающем языке и дадут залп из карабинов. Эдак походя, между утренней оправкой и завтраком…
Разбудили их около пяти, когда снаружи уже разлился неяркий свет предутренних сумерек. С шумом отвалив скрипящую дверь, всех троих выволокли из сарая и погнали к колодцу. Где заставили умыться, смывая с лиц грязь и кровь. Леху, как ни странно, даже перевязали – процессом заведовал немолодой фриц в круглых очочках и белой с красным крестом повязкой на рукаве кителя, форма на котором сидела словно на корове седло, выдавая глубоко штатского человека. Местный лепила, одним словом. Или, что скорее, какой-нибудь фельдшер. Но дело свое знал неплохо: разрезав хирургическими ножницами повязки – грязные, заскорузлые от крови, он осмотрел раны, залил йодом, присыпал каким-то порошком и вполне профессионально перебинтовал заново. Затем – вот уж чего десантник вовсе не ожидал – ему швырнули… новую гимнастерку со споротыми петлицами. Определенно ношеную и на размер больше, чем нужно, но вполне целую. Интересно, где взяли? С пленного сняли? Или не с пленного… хотя нет, стоп! Вот уж такие подробности Лехе точно ни разу не нужны…
Выбирать не приходилось, и парень с помощью летуна переоделся. Выглядел он теперь весьма своеобразно: в целехонькой гимнастерке и покрытых бурыми пятнами засохшей крови, располосованных на раненом бедре галифе. Впрочем, подол обновки частично прикрывал рану: ремень-то у него реквизировали вместе с кобурой и ножнами. Кстати, жалко: хороший был ремешок, офицерский, кожаный, сколько экспедиций с ним прошел. Особиста тоже попытались привести в более-менее нормальный вид, заставив смыть с лица следы вчерашнего допроса. Безрезультатно, разумеется: заплывший глаз и почерневшие, распухшие губы никаким умыванием пусть даже холодной колодезной водицей не скроешь. Зато все трое хоть напились вдоволь, благо фрицы не препятствовали. Наблюдавший за процедурой лейтенант, видимо, пришел к тому же выводу – покривившись, раздраженно дернул свежевыбритой щекой и обреченно махнул рукой, призывая идти следом.
Повели к вчерашней штабной избе. Контрразведчик, прямой, словно шпагу проглотил, топал первым, презрительно задрав подбородок. Десантник с Борисовым двигались следом, словно два кореша, накануне изрядно перебравших лишку. В смысле, что шли хитрым противолодочным зигзагом, пошатываясь и постоянно отклоняясь от прямолинейного курса. Пока шли, Леха огляделся, стараясь не привлекать внимания и головой особенно не вертеть. Не служи он в армии, хрен бы заметил царящее в деревне оживление. Но он-то как раз служил и потому мог с уверенностью сказать, что весь личный состав уже не первый час на ногах, а то, что по узким улочкам никто зазря не шарится, так это исключительно заслуга младших командиров с прочими унтерами, или кто тут у фрицев вместо сержантов? Короче, в расположении царила атмосфера эдакого тихого аврала, когда все знают, что вот-вот приедет важная шишка, но не знают, когда именно и с какой целью. Не ошибся, стало быть, Иван Михалыч. Ладно, нечего раньше времени булки сжимать, поглядим пока, что к чему…