О. Бычкова: — Чего грозного?
А. Проханов: — Не знаю. Какой-то крах. Вселенский, региональный, национальный. И вот этот крах движется как оползень, и против него нет противоядия. Этот оползень не укрепить ни бетоном, ни законодательством.
О. Бычкова: — Против него нет противоядия, потому что непонятно, откуда он движется и что может сделать?
А. Проханов: — Ну, есть роковые явления. Вот история — она роковая. Политтехнологии — они временные. Политтехнологии — это попытки управлять историческим процессом, которые удаются довольно часто, но удаются на коротких промежутках времени. Политтехнологии не могут управлять историей как таковые. История прорывается сквозь политтехнологии. И с историей ничего не поделать. Ничего не поделать с историей — она все равно прорвется и грохнет.
Что это такое, я не хочу гадать… Я не Пифия, я не могу сказать, будет ли это скорая бомбардировка Ирана, будет ли это ответ Ирана по Израилю грязной бомбой или просто шарахнет две тысячи ракет.
О. Бычкова: — А у нас-то? У нас-то? До нас же тоже как-то это в своих формах доносится?
А. Проханов: — Так это движется все на нас. Вот смотрите, что произошло за последнее время: Тунис пал у нас на глазах, Египет пал на глазах. Ирак…
О. Бычкова: — Кто-то считает, что, наоборот, встали с колен.
А. Проханов: — Ирак разгромлен, Ливия разгромлена. Сейчас Сирия. То есть идет бульдозер, он чистит вот это огромное континентальное пространство Северной Африки. Вот этот грейдер протаскивает энергию западной силы туда, в Среднюю Азию. Удар будет направлен в среднеазиатские пространства — туда, где зыбкие, хрупкие и несостоявшиеся государства, такие, как Сирия, как Казахстан, как Узбекистан. Там все кипит. Все это взорвется. И это все рядом с нами. Тут же Кавказ. Посмотрите, что на Кавказе творится.
О. Бычкова: — А вот на Кавказе странная история, кстати, творится между Чечней и Ингушетией, которые теперь делят территорию, прокладывают границу, и Чечня говорит о том, что два района должны быть у нее. Ну, как бы известно, что это за районы, но, тем не менее, откуда это вдруг вот сейчас так резко вылезло?
А. Проханов: — Вот отсюда и оттуда. Я сказал.
О. Бычкова: — Но эта история же не новая сама по себе, в общем?
А. Проханов: — Это история, может быть, очень древняя. Но она всплыла сегодня, потому что вчера они не решались об этом говорить. Еще вчера казалось, что централизм сохраняется, что существует федеральная власть. И, в ответ на происшедшее вчера или сегодня, Кремль по-прежнему молчит. Это мне напоминает Карабахскую проблему. Вы вспомните, что было, когда Армения объявила свои претензии к Карабаху, когда начались там первые кровавые столкновения, появились первые убитые и самая первая кровь. Горбачев сказал, что это не дела союзного центра, пусть регионы эту проблему улаживают между собой. Он возложил ответственность и возложил эти функции умиротворения на регионы. Он показал, что центр устраняется, его практически нет. С этого начался распад Советского Союза.
Распад Советского Союза начался не с Карабахского конфликта армян и азербайджанцев. Кафанские азербайджанцы были изгнаны армянами, ушли через перевалы, там были жертвы, а потом Сумгаит, а потом удары из Агдама по Степанакерту. Не с этого начался конфликт, а с заявления Горбачева, что центр устраняется от решения этого конфликта.
Вот то же самое и здесь происходит. Значит, центр настолько слаб, или люди на Кавказе почувствовали, будто центр настолько слаб, центр летает с журавлями с юга на север и обратно, что они выступили с этими заявлениями.
О. Бычкова: — А что должен был центр сделать? Вызвать Кадырова и Евкурова, например, и сказать: «Вы там разберитесь», — или погрозить пальцем, или что?
А. Проханов: — Ну, не знаю. У центра есть тысячи самых разных форм. Ведь это есть, по существу, разрушение конституционного пространства России. Внутри России возникает внутритерриториальный конфликт. Это нарушение Конституции.
О. Бычкова: — Ну, это безумие тоже, на самом деле.
А. Проханов: — Нет, а чем это отличается от 12+? Это ничем не отличается. Это и есть хаотизация сегодняшнего пространства, когда нет уложений, исчезает система координат, исчезают все правила игры. Каждый диктует эти правила игры самостоятельно. И возникает вот эта бессистемность или внесистемность.
О. Бычкова: — Во что это может вылиться, по-вашему?
А. Проханов — Ну, я вам сказал: у меня аналогия с Карабахом.
О. Бычкова: — Но они не могут воевать — чеченцы и ингуши. Это вообще родственные народы, это почти одно и то же.
А. Проханов: — Ну, конечно. Я считаю, что когда там тверичи воевали с новгородцами в свое время, такой войны не могло быть. Но, тем не менее, воевали и поливали друг друга градом стрел и убивали друг друга. Я думаю, что это чревато большой кровью.
А что, конечно же, осетины — это не ингуши, правда? Те — православные, а эти — мусульмане. Да они весь век жили как братья под Владикавказом. Это были братья, у них были смешанные браки. Но все кончилось страшной резней, потому что исчез централизм, исчез арбитр. В сложных образованиях — таких, как империя, например (Россия наша сегодняшняя — усеченная, но империя), — должен быть, конечно, арбитр. Должен быть имперский арбитр.
О. Бычкова: — А когда центр перестал быть арбитром, по-вашему? Ведь, он же был им относительно недавно? Это совершенно точно, что это было только что.
А. Проханов: Мне кажется, когда Путин передал полномочия Медведеву. Четыре медведевских года диссоциировали огромное количество централистских ценностей. И когда эти четыре года кончились, и Путин опять пришел к власти, он пришел, во-первых, другим человеком и в другую власть, и в другую страну. Он пришел в страшную ослабленную страну, где исчез тот запас прочности, который он же, Путин, создавал в течение, первых своих четырех лет, по крайней мере. Точно создал запас прочности.
О. Бычкова: — Ну а, может быть, он просто сам девальвировал эту власть таким перекидыванием короны из рук в руки?
А. Проханов: — Нет, ну, конечно, это была ошибка. А может быть, это была и не ошибка, я не знаю.
О. Бычкова: — Злой умысел?
А. Проханов: — Мне всегда казалось, что он должен был пойти сразу на третий срок. И Партия третьего срока, которую мы формулировали, она была бы жесткой реакцией на этот хаос. Но это не была бы конституционная контрреволюция. Конституцию можно было в ту пору подправить.