И в то же время он знал. Он знал уже, что надежд нет. Ему почему-то совестно было смотреть родителям в глаза, и при разговоре с ними витала вокруг и пронзала насквозь мучительная неловкость. Он чувствовал себя носящим внутри какую-то проказу, порчу, зная, что они умрут когда-то – как будто узнал про них некую неприглядную и не совсем пристойную тайну, которую не должен был знать.
Собственная смерть казалась ему эфемерной… просто что-то тёмное, мрачное, тягостное, как безотрадный серый день. Похоже на то, как если бы человек, которому симпатизируешь и которого уважаешь, вдруг выказал себя с отвратительной стороны!.. Ему не хотелось думать обо всём этом, но мысли не отвязывались. И часто ночью подушка его становилась сырой. Но утром, с солнечным приветом в блестящих как слюда оконных стёклах всё как будто улетучивалось.
Примерно в то же время отрок испытал и своё первое семяизвержение. Он и до этого уже не раз мучал себя, теребил крайнюю плоть, пытаясь дать исход неунимающейся эрекции. Какие-то размытые картины плыли, холодя и будоража, в сознании, не обретая отчётливости: ведь голого женского тела он, по сути, ещё не видел. То, что в детстве иногда показывали с девчонками друг другу попы, где-нибудь за сараями или в кустах, это, конечно, не в счёт… И вот после таких экзерсисов он писял и чувствовал облегчение. Он уже слышал слово «кончить». Но думал по наивности, что вот это оно и есть, то самое.
Это было в поезде. Ехали с отцом в гости к бабушке: колёсный перестук, бегущие за окном берёзы, сосны, ели, столбы с километровыми отметками. «Товарищи пассажиры, приготовим билетики!»… Разговоры о будущем, насчёт поступления в техникум по какой-то необычной и кажущейся занимательной специальности, что-то связанное с программированием.
– Не надо терять времени, – говорил отец, – Пока молод, надо использовать то, что тебе дано, чтобы был какой-то задел, на который ты бы смог потом опереться!
И приводил примеры, показывал приготовленные вырезки из газет. Про какого-то юношу, который чуть не в 15 лет закончил университет. Про другого, который владел множеством языков, рисовал необычные, обескураживающие знатоков картины. И всё в таком роде… Мальчик слушал, глаза его загорались. Да, он тоже мог, он хотел! Он чувствовал себя смелым орлёнком из песни, готовящимся в полёт, ввысь, в необозримые просторы… Другое его «я», уже надломленное и хлебнувшее смертельной безысходности, молчало. Его словно и не было – до поры до времени.
На одной из станций взвизгнула дверь, в купе вошли мама с дочкой, помладше него, поздоровались. Обе одеты по-дорожному, но в светлом, нарядном. Принялись обустраиваться.
Дети дичились друг друга, лишь искоса бросая оценивающие и как бы враждебные взгляды. Взрослые поболтали о том о сём, о поездных бивуачных неудобствах, о погоде, о школе и успехах их чад, о планах, о целях путешествия. Не то чтобы очень задушевно, так, из простой вежливости. Попили принесённого не очень приветливой проводницей чаю из гранёных стаканов в витых, под серебро, подстаканниках.
Ночь врывалась в окна вагона оранжевыми или чуть голубоватыми лапами фонарей. Скользнув мягко по стенам и потолку купе, они выхватывали вкусную мякоть темноты и, не насытившись, возвращались опять. Всё мягко подрагивало и неслось в какую-то кромешную неизвестность. Мальчику не спалось. И мысли о предстоящем, не только завтра, но и далеко впереди, и солнечно-туманные осколки недавних дней, и какое-то растущее в нём томление и тоска… И бешено мчащийся поезд, и полумрак, и тайна. Сладкий зуд в области паха, напряжённость, требующая разрядки. Спящая напротив него, тоже на верхней полке, девочка-попутчица, разметавшая во сне выглянувшие из-под простыни свои детские голые ляжки. Согнув одну ногу в колене и тщательно укрывшись, он сжал рукой свою горячую плоть. Девчушка, ещё более раскрывшись, пошевелилась; мягко вырисовывался контур ягодиц. Нежность и белизна, что-то влекущее и запретное. Сердце подростка выпрыгивало. Сделав несколько движений, он осознал с ужасом, что не в силах противиться тому, что мощно заполняет его изнутри, он сдался, беспомощный – и придя в себя через несколько блаженных мгновений, обнаружил, что весь в чём-то липком. Это было откровение. Добравшись крадучись до туалета и приведя кое-как себя в порядок, он смотрел в зеркало и видел там чьё-то чужое лицо с расширенными в оцепенении глазами. И понимал постепенно, что перешёл черту и вступил в область заповеданного, чему нет имени.
…Было ещё и другое, помимо мыслей о смерти. Может быть, даже похуже. Мысли о бесконечности (или конечности) пространства. И то, и другое нестерпимо для рассудка…
На следующий день по приезде встретившая их на крыльце бабуля всплеснула руками:
– Боже ж ты мой, худенький-то какой!
– Баба, да нормальный я! – Мальчишка поморщился. Ему не нравилось, когда его считали маленьким и проявляли излишнюю опеку.
И в то же время ему было очень приятно видеть лица родных, окунуться в знакомую стихию «великосемейного содружества»: в бесконечные разговоры и смех, с чуть заносчивым хвастовством старших братьев перед малышнёй, с заинтересованными расспросами взрослых, с играми в лото по вечерам, когда ведущий, потряхивая мешок, доставал оттуда пузатые мини-бочонки с номерами, сопровождая всё это забавными прибаутками. Народу понаехало предостаточно.
Дня не хватало на всё: огород, речка, походы на сопки, где росли разноцветные саранки… он слушал с замиранием сердца байки о том, что можно забрести в заросли багульника и уснуть навсегда… футбол, езда втроём-вчетвером на велосипедах по засыпанным каким-то угольным шлаком и плотно утрамбованным дорогам. Он просыпался в 5—6, а то и четыре утра и смотрел, как ранний зябкий лучик золотит изящную паутинку на оконной раме, как беззвучно, словно во сне, трепещут белые крылья неосторожного мотылька. Рассвет наползал на городок, лязгающий тележками и суставами вагонов в депо, как облако воскурений богу Ра… Спать уже не хотелось совершенно, наоборот, ворочалось внутри нетерпение: ведь предстоял новый день, и столько ещё интересного, волшебно-солнечного, и поскорее хотелось телепортироваться в его круговерть!
Как-то ночевал у тётки. Там было сравнительно безлюдно, тихо, спокойно. На ночь запирались ставни, и только красный огонёк ночника маячил в темноте.
Он проснулся посреди ночи. Она навалилась на него всей своей звёздной громадой; он физически ощущал её присутствие, её дыхание. Как же так, думал отрок, как же так, что Вселенная бесконечна? Он представлял, что летит на каком-то космическом супер-корабле со скоростью, в миллионы раз больше скорости света. И достигает самых дальних звёзд. Но ведь за ними, ещё дальше, открываются новые светила! Он летит к ним, потом к следующим, потеряв уже всякую ориентацию о том, откуда начал своё путешествие… Но ведь это невозможно, невероятно, непредставимо, оледеняет безумием… это ж должно когда-то закончиться!
Но вот, допустим, это закончилось. Он достиг края Вселенной, её пределов… Но что там, дальше, за ними? Ничего? Но что значит Ничего??!..
Мальчик задыхался. Ощущал какую-то ирреальность, какой-то вцепившийся в него всеми сочленениями кошмар, который невозможно прекратить. Он чувствовал, что он, маленький, один-одинёшенек на всей земле – и никто, никто ему не сможет помочь. Никто не сможет ответить… Ведь это мир, в котором он живёт. Он должен знать, как он устроен, что всё имеет разумность и смысл. А иначе… иначе это просто чудовищный обман и издевательство! И всё вокруг – обман. Нет ничего стоящего. И как же жить?