Единственная зацепка – любовное стихотворение Честертона 1890-х годов, столь проникновенное и трагическое, что оно, по-видимому, проливает свет на печальную развязку этой любовной истории. Судя по всему, общение с семейством Вивиан было прервано естественными причинами: в условиях викторианской Англии молодой человек, не имеющий стабильного источника дохода, не мог предложить девушке руку, а стало быть, и настаивать на сохранении отношений.

Написанные в эти же годы сочинения позволяют определить, что прообразом Валентина Амьена послужил Роберт Вернед, погибший на фронте Первой мировой и воспетый Честертоном в образе поэта-рыцаря.

“Бэзил Хоу” важен и интересен тем, что все другие известные нам сочинения Честертона написаны счастливым семьянином, тогда как часть жизни до брака с Франсис была надежно скрыта от анализа, напоминая о себе лишь проходящим через наследие Честертона образом девушки с рыжими волосами, роднящим его с кельтской традицией, с магией и феями. Чем удивляться, различая в сухом и ястребиноликом Бэзиле человека-гору Честертона, стоило бы скорее припомнить шутку, что в каждом толстом человеке скрывается тонкий, отчаянно стремящийся вырваться наружу.

Последний взрослый роман

Стремление к отрезвляющим парадоксам, умение поставить все с ног на голову, чтобы ярче высветить должное положение вещей, видно уже в этом романе – прежде всего в последней сцене, где любовь как родство душ предстает чем-то крайне парадоксальным в сравнении с “обычной” любовью с первого взгляда и именно в этой парадоксальности обретает ценность. Те же, кто читал “Жив-человек”, узнают в пронзительной, почти сказочной сцене из последней главы, когда промокшего и неприкаянного Бэзила приглашают в тепло дома, к камину, в единственно интересующее его общество, возвращение домой Инносента Смита из романа “Жив-человек”, превратившееся в отчаянную и рискованную авантюру.

Г. К. Честертон – классик английской литературы.

Если попытаться выбрать наиболее существенное качество Честертона как писателя и мыслителя, скорее всего, окажется, что качество это – смирение, отсутствие гордыни. Не случайно именно об опасности гордыни он говорит в эссе “Если бы мне дали прочитать одну проповедь”. Такое смирение было в нем самом, в его тщательно создаваемом образе нелепого и эксцентричного чудака, к которому никак не получается отнестись серьезно. Есть оно и в его книгах, герои которых – странные, так и не повзрослевшие дети вроде отца Брауна, лавочника Адама Уэйна или библиотекаря Майкла Херна, деревенщины Эвана Макиэна, просто чудака Инносента Смита, неизменно торжествующие над гордым и серьезным взрослым миром. Впрочем, часто, как в “Возвращении Дон Кихота”, это торжество поражения. И даже если кое-кто из них вроде детектива Сайма или капитана Дэлроя тянет на героя в привычном смысле слова, они слишком фантасмагоричны, чтобы отнестись к ним серьезно. С этим тесно связано и кредо Честертона: “Быть серьезным в отношении к своим убеждениям и несерьезным в отношении к себе” – эхо этой мысли есть и в романе о Бэзиле Хоу. Это качество как будто всегда сопутствует Честертону и его героям, но особенность его первого романа в том, что он дает нам увидеть: чудаковатость и несерьезность по отношению к себе не есть нечто само собой разумеющееся, врожденное и полученное безо всяких усилий.

В одном из эссе, рассказывая о молодости Честертона, Наталья Трауберг замечает, что свадебная фотография 1901 года “последняя, где можно еще надеяться, что у него будет взрослая внешность”. То же самое можно, перефразируя, сказать о романе “Бэзил Хоу”: это последний опыт Честертона, который позволял надеяться, что из него мог бы получиться “нормальный” викторианский или поствикторианский романист. Бэзил Хоу тоже чудак, он не обращает внимания на условности и сыплет странными остротами, но мы видим, что эти чудачества – маска, скрывающая внутреннюю драму романтического героя. Мы не знаем, что творилось в душе у автора, когда он создавал Бэзила, и что случилось позже, после разрыва с девушкой с рыжими волосами, да и не наше это дело. Но имея возможность сравнить двух Честертонов, мы видим, что мир Честертона зрелого – другой, торжествующе чудаковатый, и смирение его героев больше не надрывно, а радостно и, на удивление, цельно. Юношеский роман Честертона позволяет увидеть, что эта цельность и это смирение сродни жизни семени, которое не может прорасти, если не умрет.

Н. Эппле

Книга первая

Глава 1
Зритель и драма

Длинный, загорелый и очень худой молодой человек, даже слишком молодой для черного фрака и импозантного цилиндра, которые он носил, впрочем, безо всякого щегольства, стоял, перегнувшись через серый каменный парапет набережной, над всклокоченным уголком Немецкого моря [2] . Взгляд его, однако же, был устремлен не на шумевшие внизу буруны, а на сменявшие друг друга, то накатывавшие, то отступавшие, пестрые и веселые людские волны. Мечтательная сосредоточенность, с какой он созерцал их, выдавала в нем меланхоличную натуру. Наконец, его внимание привлекла сцена, которая и послужит прологом к нашему рассказу. И вот что он увидел. На желтом песке широкого прибрежного склона сидели, а точнее полулежали, две очень живые девушки в белых летних платьях и с правильными чертами – явно англичанки. Их открытые обаятельные лица свидетельствовали о благополучии, прямодушии и благородном воспитании.

Та, что постарше – ее лицо было бледнее, а брови и подбородок прочерчены резче, – рассуждала о чем-то серьезным и деловым тоном с примесью раздражения, а ее визави лишь изредка вставляла слово. Всякий, кто знаком с особой манерой общения, отличающей членов большой семьи, мог бы по одним интонациям собеседниц догадаться, что они обсуждают не что иное, как собственную младшую сестру. Их ничуть не смущало, что невольная (или, напротив, вполне сознательная) причина их недовольства, гибкая длинноногая девушка лет четырнадцати с буйной копной огненно-рыжих волос, раздуваемых морским ветром, стояла здесь же, в трех футах от них. В ее чертах, таких же открытых, как у сестер, сквозила дерзкая непокорность, а в слегка надутых губах читалось едва заметное высокомерие.

– Мне кажется, Маргарет, – говорила старшая из девушек своей соседке, которая сидела, уткнувшись в книгу, – ты могла бы сказать хоть пару слов, ты ведь видишь, я прямо выбиваюсь из сил.

Маргарет с ленивым восхищением посмотрела на сестру.

– Конечно, вижу, милая, – сказала она миролюбиво. – Но что толку спрашивать меня? Я полностью согласна с тобой насчет Гертруды. Мне совсем не нравится, как она себя ведет: то бесится до слез, то смеется до истерики. Это неразумно. Мне не нравится ее жеманство, надменность, а эта ее подруга Сесиль Флери – просто дурочка. Но если даже ты не можешь ее образумить, что уж говорить обо мне. Ты прямо создана для того, чтобы управляться с людьми и хлопотать о других ради их блага. А я создана, чтобы читать эту книжку, по крайней мере, ближайшее время я посвящу именно этому. Будь добра, дорогая, оставь меня в покое.