Выражение смущения и раздражения вновь промелькнуло на лице Мэла, когда он поднял руку и посмотрел на часы. На часы своего отца. Мэл никому об этом не говорил, даже Стефани, я уверена в этом.
— Мне пора, — сказал Мэл. — Сегодня вечером мы идем в гости к друзьям.
— Тебе не кажется, что это важнее?
Почему он так холоден? Если бы со мной говорил так какой-нибудь посторонний человек, это расстроило бы меня. Но когда так говорил Мэл… Это было чудовищно.
— Нова, я не знаю, чего ты от меня ждешь. Я сообщил тебе наше решение. Я не знаю, о чем тут еще говорить.
— Может, ты скажешь почему? — крикнула я.
Несколько прохожих посмотрели на меня.
Я подошла к Мэлу поближе.
— Я уже сказал тебе почему.
— Нет, не сказал. Я тебя знаю. Ты никогда не боялся ответственности. Ты берешь на себя ответственность за других каждый день. Я не верю, что ты не справишься с воспитанием ребенка.
— А тебе не кажется, что в этом-то все и дело? На мне постоянно лежала какая-то ответственность. Я должен был присматривать за кем-то всю свою жизнь. И теперь я не могу взвалить на себя еще и эту ношу. Об этом ты подумала?
— Нет, не подумала, потому что это чушь собачья, и ты это знаешь. Это Стефани тебя накрутила?
Мэл уставился на меня, играя желваками.
— Это все она, да? Стефани. Я так и знала. Она так странно вела себя в последние недели, высасывала из меня энергию, а ее аура…
— Ох, только не начинай нести ерунду! — перебил меня Мэл. — Неужели ты думаешь, что я позволил бы ей диктовать мне такое решение?
— Именно так я и думаю. Я тебя знаю. Ты на такое не способен. Значит, это ее рук дело.
— Может быть, ты не так уж хорошо меня знаешь, — просто ответил Мэл.
Старая боль не проходит до конца. Время может смягчить ее, загладить, и кажется, что рана, источающая боль, уже зажила. Но на самом деле старая боль не проходит до конца.
Она остается с тобой, живет в потаенных уголках твоей души, выжидая момента, чтобы расцвести вновь. Случалось, что люди причиняли мне боль. Я плакала, я грустила. И после того, что случилось, когда я пыталась сказать Мэлу, что люблю его, я всегда знала, что эта боль ни с чем не сравнима. Что, если человек важен тебе, боль оставит в твоей душе шрам. И если этот человек сумел проникнуть в самую глубину твоей души… На такое были способны немногие. И я никогда не думала, что человек, который причинит мне столько же боли, как Мэл десять лет назад, человек, который заставит старую боль вернуться, вновь будет Мэлом.
— Мэл, это не твои слова.
— Мои.
— И что мне с этим делать? — Я прижала ладонь к животу, заставляя Мэла смотреть на меня.
Смотреть на мой живот, от которого он с трудом мог оторвать руку последние несколько месяцев. Он смотрел на мой живот, и я знала, знала точно, что он этого не хочет. Я ухватилась за это чувство и взяла Мэла за руку, чтобы положить его ладонь мне на живот. Он не сопротивлялся, позволил мне приблизиться… а потом вдруг отдернул руку, так ко мне и не прикоснувшись.
— Нова, — тихо сказал Мэл, глядя куда-то поверх моей головы, — пожалуйста, не надо. Мы не передумаем. Это правда. Мы не должны были даже начинать все это, а теперь я могу только извиниться.
— Теперь ты можешь только извиниться?! Я беременна. Мы же не говорим о том, что ты случайно разбил мою любимую вазу. Я вынашиваю твоего ребенка! И я делаю это для тебя!
— Ты не должна этого делать. Уже не должна.
— Ладно. — Я едва стояла на ногах. — Если мне придется сделать аборт, ты должен поехать со мной. Если ты хочешь, чтобы я прошла через все это, ты должен поехать со мной.
— Я не могу. — Он все еще смотрел мне за плечо.
— Вот видишь! Ты не можешь смириться с мыслью о том, что я сделаю это. Ты все еще хочешь этого ребенка.
— Нет, Нова. Если я поеду с тобой, ты до последнего момента будешь думать, что я остановлю тебя. А это не так. И это лишь навредит тебе. Тебе нужно готовиться к тому, что произойдет, а не ожидать, что я заявлюсь к тебе в сияющих доспехах на белом коне и спасу тебя. Потому что я этого не сделаю. Я не могу это сделать.
Я чувствовала, что распадаюсь на части. Силы покинули меня.
— Пожалуйста, не надо, Мальволио. Прошу тебя. Пожалуйста! — разрыдалась я. Слезы градом катились по моим щекам. — Пожалуйста! — Я подалась вперед, обхватив живот руками и чувствуя, как во мне распускается невыносимая боль. — Пожалуйста, Мэл. Пожалуйста!
Я услышала, как его портфель упал на землю через миг после того, как Мэл обнял меня.
— Пожалуйста, не плачь, — сказал он. — Я не могу смотреть, как ты плачешь.
— Мне страшно. Мне так страшно. Я не могу справиться с этим сама. Пожалуйста, не заставляй меня. Пожалуйста!
— Прости меня, — прошептал Мэл.
Он поцеловал меня в макушку. И ушел. Поднял портфель и ушел, оставив меня рыдать посреди улицы. И даже не оглянулся.
После этого я видела его еще четыре раза. Я знала, что если Мэл поймет, какую боль он мне причиняет, какую боль мне причиняет мысль о том, что я его больше не увижу… Если я смогу поговорить с ним… Он передумает. Он признает, что не мог просить меня сделать аборт. Не мог просить меня убить его ребенка. Учитывая, как нелегко мне было согласиться на беременность, он не мог ожидать, что теперь я сделаю аборт.
Каждый раз — проходило по три-четыре дня — я встречала Мэла либо после работы, либо в обеденный перерыв. И каждый раз он казался отчужденнее. Злее. Равнодушнее к моей боли. А в последний раз Мэл вышел из здания и увидел, что я стою на тротуаре и жду его. И тогда он развернулся и пошел обратно в офис. Я прождала его час, но он так и не появился.
Когда я пришла домой, то увидела, что Мэл оставил мне сообщение на автоответчике: «Нова, пожалуйста, перестань преследовать меня. — У него был холодный, чужой голос. — Мне нечего тебе сказать. Я не скажу того, что ты хочешь услышать. Оставь меня в покое».
Я думала, мне будет легко, когда Нова исчезнет из нашей жизни. Легче. Но это было не так. Ведь речь шла не только о Нове, не правда ли?
Речь шла о нашем ребенке.
Я покупала не только одежду и книги. Я купила пару погремушек, трех плюшевых мишек, погремушку-подвеску для коляски. И сумку для пеленок — квадратную белую сумку с розовыми, голубыми, желтыми и зелеными цветочками. Сумка была такой классной, что я вытаскивала ее из шкафа, открывала, представляла себе, как кладу сюда пеленки, и подгузники, и крем от раздражения, и игрушечку, которая отвлечет малыша, пока я буду его пеленать.
Я держала все эти вещи во второй спальне, той, которая должна была превратиться в детскую. А теперь мне нужно было убрать все это. Я могла раздать эти вещи, но не хотела. Они предназначались для моего ребенка. Я держала каждую распашоночку в руках, представляя себе моего малыша, думая о том, как мерно поднимается и опускается его грудь, как слетает дыхание с его губ. Это был мальчик, я уверена в этом.