– Тогда почему же, по вашему мнению, преподобный Парментер воспользовался ее услугами, если сам он является таким превосходным ученым? – спросил Томас, без особой, впрочем, надежды на полезный ответ.
– Не имею представления. – Уиткрофт явно не был заинтересован в продолжении разговора.
– А не мог ли у него существовать личный резон? – предположил полицейский.
– Не могу представить себе такового, – нетерпеливо проговорил Сикстус. – Эта женщина не могла оказаться дочерью какого-нибудь его родственника… друга или однокашника?
– Нет.
– Нет… так я и думал. Она принадлежала к абсолютно другим кругам. Либеральным и артистическим по духу. – Слова эти он произнес так, будто они уже сами по себе могли послужить основанием для приговора.
– Вот что, суперинтендант, не знаю, что именно вы рассчитываете услышать от меня, однако боюсь, что ничем не сумею помочь вам.
– А какого вы мнения, доктор Уиткрофт, об академических публикациях преподобного Парментера?
Ученый ответил без малейшей задержки:
– Они великолепны, поистине великолепны. Более того, их можно назвать выдающимися. Он наделен самым глубинным пониманием самых сложных вопросов. Парментер сумел подробнейшим образом исследовать некоторые из глубочайших тем. – Сикстус энергично закивал головой, и голос его возвысился: – Труды его со всей серьезностью воспринимают те немногие, кто способен в полной мере оценить их значение, и надолго переживут самого автора. Вклад его в науку не имеет цены. – Он бросил на Питта суровый взгляд. – Вы должны расследовать это дело с предельной быстротой. Какое несчастное событие!
– Обстоятельства дела указывают на убийство, доктор Уиткрофт, – с равной суровостью произнес Томас. – Справедливость здесь важнее скорости.
– Надо думать, виновен кто-то из слуг, – недовольным тоном произнес его собеседник. – Не пристало дурно говорить о покойных, однако в данном деле, мне кажется, честность намного важнее милосердия. – Подражая интонации Питта, он добавил: – Эта женщина верила в то, что самоограничение в вопросах плотской похоти не просто не нужно, но и нежелательно. Боюсь, что подобное поведение уже принесло ей заслуженную награду.
– Вы столь же суровы, как и ваши слова, – едким тоном проговорил суперинтендант.
– Прошу прощения?
– Вы явно предпочитаете честность милосердию.
– Ваша реплика, сэр, свидетельствует о дурном вкусе, – с досадой удивился Сикстус. – На мой взгляд, она просто оскорбительна. Будьте добры не забываться в моем доме.
Питт пожал плечами, словно сменяя неудобную позу, и улыбнулся, блеснув зубами:
– Благодарю вас за гостеприимство, доктор Уиткрофт. С моей стороны было бы упущением не поблагодарить вас за него.
Ученый покраснел.
– И за помощь, – добавил Томас. – Я передам преподобному Парментеру ваши соболезнования, как только в следующий раз получу возможность допросить его по этому делу, хотя думаю, что он оценит ваше сочувствие, если вы выразите его в письменном виде. До свидания, сэр. – И прежде чем Сикстус успел что-то произнести, он повернулся и направился к двери. Слуга выпустил его из дома.
Оказавшись на улице, Питт пошел прочь быстрым шагом. Он был чрезвычайно сердит, как на Уиткрофта за его бестактное поведение, так и на себя самого – за то, что позволил ему спровоцировать себя на резкий ответ. Впрочем, воздаяние доставило ему удовольствие, и напыщенный доктор остался посрамленным.
Домой в Блумсбери суперинтендант явился незадолго до темноты, все еще не остыв. После обеда, когда Джемайма и Дэниел уже отправились в постель и Томас с Шарлоттой остались возле камина в гостиной, она спросила мужа о причине его гнева, и он рассказал ей о своих визитах к Гловеру и Уиткрофту.
– Это чудовищно! – взорвалась миссис Питт, выпуская вязание из рук. – Он наговорил все это о ней, просто потому что она – женщина и ему не нравится то, что он считает ее моральными принципами. A потом ему хватает ханжества и наглости утверждать, что она неспособна к абстрактному мышлению, потому-де, что ею управляют эмоции… Большего ханжества придумать невозможно!
Шарлотта приготовилась к баталии, воткнув для сохранности спицы в клубок шерсти:
– Если Юнити Беллвуд постоянно приходилось сражаться с такими людьми просто для того, чтобы отыскать себе место, где она могла бы найти применение собственным способностям, не стоит удивляться тому, что с нею время от времени было трудно поладить. Я так же поступала бы на ее месте, если бы меня унижали, оскорбляли и отвергали подобным образом – не по причине незнания или неумения, но просто потому, что я не мужчина!
Она набрала воздуха в грудь, не позволяя супругу вставить даже слово.
– Чего же они боятся? – потребовала молодая женщина ответа, чуть подавшись вперед. – Это не имеет никакого смысла. Будь она лучше их или хуже, глупа она или некомпетентна, какая разница, кто она – женщина или мужчина?! Не одинаков ли результат? Если она лучше, они теряют свое место, и женщина занимает его. Если некомпетентна, то уже она теряет работу, портит ее, и ее выгоняют. Разве не так обошлись бы с нею, будь она мужчиной? – Шарлотта взмахнула рукой. – Ну, разве не так?
Томас против воли улыбнулся этой вспышке праведного негодования, но не потому, что гнев его остыл. Подобное поведение было очень характерно для его жены. По крайней мере, эта черта осталась в ней неизменной со дня их первой встречи десять лет назад. Та же самая порывистость, та же самая отвага, понуждающая ее без размышлений броситься в бой со всякой замеченной несправедливостью… Все угнетенные мира могли немедленно рассчитывать на ее поддержку.
– Да! – вполне искренне согласился он. – И я начинаю испытывать некую симпатию к Юнити Беллвуд, если она позволяла себе время от времени вспыхивать или давала понять, что радуется всякой ошибке Рэмси Парментера. Подобные поступки вполне понятны, тем более, если на самом деле она была умнее его.
Полицейский и в самом деле так думал. Стоя в кабинете Уиткрофта, он буквально ощущал тот непроницаемый барьер, который не позволял Юнити Беллвуд добиться научного авторитета – не благодаря ограничениям ее интеллекта, но всецело вследствие страхов и восприятия других людей. Неудивительно, что ее снедал гнев, заставлявший ее по мере сил бороться с мужчинами, по ее мнению, погрязшими в нестерпимом самодовольстве. Столь же легко можно было понять и гнев Трифены на случившуюся несправедливость и ее уверенность в том, что Юнити просто заткнули рот после брошенного ею вызова.
Посмотрев на Шарлотту, ее муж заметил, что она внимательно глядит на него и, судя по всему, испытывает те же самые чувства.
– Он ведь мог это сделать, правда, – проговорила она утвердительным тоном. – Несправедливость настолько душила Юнити, что, бросая вызов, она отвечала ему единственным возможным для себя методом – идеями, которых он терпеть не мог! А ему не хватало ума на то, чтобы опровергнуть ее убеждения, и они оба понимали это… Так что он наконец вышел из себя и ударил ее. Наверное, он и не хотел сбивать ее с ног. Все произошло за несколько секунд, превратившихся для него в сущий, нереальный кошмар, который он мог только отрицать.