Сомкнув ладони на объемистом животе, Фредерик чуть склонил голову набок, готовясь слушать. Судя по легкости, с которой его собеседник принял эту позу, Томас решил, что ему достаточно часто приходится делать это.
– Когда вы впервые познакомились с Рэмси Парментером? – начал полицейский расспросы.
– В пятьдесят третьем году, когда мы оба поступили в университет, – ответил Гловер.
– Каким он был в молодые годы? Как учился?
– Такой спокойный в личной жизни, внимательный… – Священник погрузился в воспоминания, обратив свое зрение к прошлому. – Мы любили дразнить его, потому что у него не было чувства юмора. Он был чрезвычайно честолюбив. – Гловер улыбнулся. – Лично я всегда считал, что Бог должен обладать обостренным чувством юмора и абсурда, иначе Он не породил бы нас и не назвал Своими детьми, а потом не полюбил нас. Такими нелепыми и вздорными мы подчас бываем…
Укрываясь за привычной благообразной и непринужденной манерой, он внимательно изучал своего гостя.
– Ну а кроме того, я считаю способность смеяться в высшей степени разумной и здравой реакцией как на испытания, так и на удовольствия, которые приносит нам жизнь, – продолжил Фредерик. – Подчас она является основанием и внешним проявлением храбрости… Впрочем, вы приехали сюда не для того, чтобы слушать мои разглагольствования. Прошу прощения. Рэмси великолепно, даже блестяще учился. Безусловно, много лучше, чем я. Он всегда отлично сдавал все экзамены, часто становился лучшим…
– И чего же он стремился добиться? – с любопытством спросил Томас, не вполне уверенный в том, о чем может мечтать молодой теолог. – Высокой должности в церкви?
– Ну это, вне сомнения, было частью его стремлений, – подтвердил Гловер. – Но кроме того, он хотел написать важную работу на какую-нибудь тему. Так сказать, обеспечить себе известного рода бессмертие. Конечно, не такое, которого достигает душа. Признаю, в этом есть нотка тщеславия, не правда ли? Впрочем, я не хочу сказать, что Рэмси был тщеславен.
– Так ли это? – позволил себе усомниться в его словах полицейский.
Священник пожал плечами, не желая отрицать:
– Ну, не совсем. По крайней мере, он был немного тщеславен в академическом плане. Кроме того, Рэмси был блестящим проповедником. В те дни он горел… просто пылал энтузиазмом, обладал великолепным голосом, богатым и разнообразным словарем, а кругозор его был настолько широк, что он редко повторялся.
Описание это никак не вязалось с тем человеком, которого видел вчера Питт. Но что лишило его этого огня – смерть Юнити Беллвуд? Или же пламя погасло задолго до этого?
– А вы прочили ему блестящее будущее и выдающуюся карьеру в Церкви? – спросил он вслух.
– Думаю, что все мы этого ждали, – согласился Гловер. На лице его появилась тень сожаления, его губы слегка поджались, и в глазах промелькнуло какое-то грустное чувство.
– Однако Парментер не оправдал ожиданий, – заключил суперинтендант. Уголком глаза он видел отражение в окне золотых нарциссов и волну света, пробежавшую по траве.
– Да, я не так представлял себе его будущее. – Фредерик внимательно посмотрел на собеседника, пытаясь понять, что еще можно сказать. – Я ожидал, что… в нем останется эта страстность, колоссальная внутренняя убежденность. Я ожидал чего-то более личного, чем, помилуй бог, ученые и сухие книжки.
– Что же произошло с его страстью? – настаивал на своем Питт.
Гловер тихо вздохнул, с печалью, но без укоризны:
– Не знаю наверняка и могу только догадываться. В пору нашего тесного знакомства Рэмси испытывал меньше сомнений, чем любой из нас. – Он улыбнулся чему-то своему. – Помню, как мы просиживали всю ночь напролет за скверным вином, пылко споря обо всем на свете: о Боге и смысле жизни, об изгнании из Эдема, о роли Евы, предопределения, благодати и дел, об оправдании Реформации, о разнообразных еретических представлениях о природе Божества… мы всё разбирали на части. Рэмси, во всяком случае, сомневался в себе меньше всех остальных. Его аргументы оказывались настолько разумными и уравновешенными, что он всегда побеждал.
– А вы поддерживали знакомство после окончания университета? – спросил Питт.
– O да, какое-то время. Помню, как он познакомился с Витой Стурбадж и начал ухаживать за ней. – Взгляд священнослужителя ушел куда-то вдаль, сделался мягким и чуть удивленным. – Мы все завидовали ему: так хороша она тогда была. – Гловер помотал головой. – Нет, «хороша» – не то слово: Вита была более чем хороша. Она была совершенно очаровательна… полна энергии и разума. Не сомневаюсь в том, что он сразу влюбился в нее, однако в любом случае, ошибаюсь я или нет, лучшей жены у него просто не могло быть. Она поддерживала его во всем; в ней горел такой же энтузиазм, как и в нем самом. – Он чуть усмехнулся. – Ну и, конечно, лучшей добычи и быть не могло, поскольку ее отец был человеком богатым и известным, истинным столпом Церкви.
Итак, Вита с тех пор не переменилась… Питт мог угадать в ней охарактеризованную Фредериком девушку. Правда, он ничего не знал о ее происхождении, которое, впрочем, его не удивило.
– А написал ли он какие-нибудь глубокие труды по обсуждавшимся вами тогда вопросам? – задал полицейский следующий вопрос.
Все помянутые только что темы никогда не приходили ему в голову. Для него религия была вопросом поведения, основанного на подлинных основах веры в высшее существо – попросту сохраненная им с детства – и в нравственное поведение, уходящее корнями в постоянно углубляющееся понимание сострадания и чести. Быть может, в этом отношении у него было много общего с Корнуоллисом, несмотря на то, что к такой вере они пришли по-разному.
– Насколько я знаю, пока нет, – ответил Гловер. – Истеблишмент в высшей степени уважает его труды, однако для простого читателя они слишком…
Он умолк, не умея подобрать нужное слово.
Питт посмотрел на него – а потом на нарциссы и солнце.
– Тяжелы для понимания, – закончил священник. – Их трудно понять из-за чрезвычайной сложности аргументов. Далеко не все обладают интеллектуальным багажом, достаточным для того, чтобы разбираться в подобных вещах.
– Но вы все-таки их поняли? – преодолевая внутреннее сопротивление, Томас вновь обратил свое внимание к собеседнику. Слова Фредерика казались абсолютно не имеющими отношения к делу.
Гловер ответил с виноватой улыбкой:
– Увы, нет. Я прочел всего лишь половину его труда. Подобные рассуждения повергают меня в скуку. Живой спор – другое дело. По крайней мере, когда я был молод… я любил спорить. Однако, когда оппонент не присутствует здесь во плоти – или, быть может, точнее будет сказать «в уме», – мне это не интересно. Честно признаюсь, суперинтендант, тонкости высшего знания не для меня. С профессиональной точки зрения это моя слабость.
– A Рэмси Парментеру они интересны?
– Он привык. Теперь я не чувствую страсти в его трудах. И не спрашивайте почему. Я просто не знаю. Быть может, мне не хватает способностей, чтобы следовать за ходом его мысли. Некоторым их вполне хватает. Им многие восхищаются.