Она сказала: «Бедный Доминик». Но хотел ли он услышать от нее сказанное в той же манере: «Бедный Томас»?
Никогда! От этой мысли у полицейского заныло под ложечкой.
Обогнув угол, он свернул на Кеппель-стрит. До двери дома осталась сотня ярдов. Питт прибавил шагу, свернул к ступенькам своего крыльца и открыл входную дверь. Он будет вести себя так, как если бы ничего не произошло.
Свет горел. Но не было слышно ни звука. Шарлотта не могла быть вне дома. Или он ошибается?
Томас глотнул. Ему хотелось крикнуть. Он чувствовал, как его начинает одолевать панический страх. Но это же смешно! Конечно же, он был неправ в отношении Доминика, однако преступление это не было столь прискорбным, как…
До слуха его из кухни донесся женский смех, веселый и счастливый.
Хозяин дома прошел по коридору, тяжело топая по линолеуму, и настежь распахнул дверь.
Шарлотта стояла возле мучного ларя, а невдалеке, у раковины, находилась Грейси с полным пирожков подносом в руках. Пол был залит молоком. Томас окинул взглядом весь разгром, потом посмотрел на горничную и лишь после этого наконец перевел взгляд на жену.
– Не наступи в лужу! – предупредила та. – Поскользнешься. И не волнуйся, у нас еще есть. Мы разлили только полпинты. Вид, конечно, ужасный, но все не так плохо.
Грейси опустила поднос с пирожками и потянулась за тряпкой. Миссис Питт взяла швабру, выжала тряпку и начала протирать пол, поглядывая при этом на супруга и еще шире разгоняя лужу:
– Ты, наверное, устал. Поесть днем удалось?
– Нет, – признался полицейский. Неужели всё уже в порядке?
– А яичницу будешь? На омлет у меня молока хватит… наверное. Впрочем, пусть лучше будет омлет. Я могу добавить воды. Кроме того, должна тебе кое в чем покаяться…
Суперинтендант сел, стараясь держать брюки подальше от размахов швабры.
– В самом деле? – отозвался он, стараясь, чтобы его голос прозвучал непринужденно и беспечно.
Посмотрев на тряпку, Шарлотта поставила ее на прежнее место.
– Сегодня утром Дэниел проткнул ногой одну из простынь, – проговорила она. – Я пересмотрела все до одной. Вот-вот порвутся. Я купила четыре новых пары белья и наволочки к ним. Две пары для нас с тобой, и по паре для Дэна и Джемаймы.
Она посмотрела на него, ожидая приговора.
Облегчение накатило на Томаса приливной волной. Он обнаружил, что, не желая того, улыбается.
– Великолепно! – Ему было абсолютно все равно, сколько стоило белье. – Очень хорошо. Надеюсь, они льняные?
Шарлотта посмотрела на него с некоторой опаской:
– Да… боюсь, что да. Ирландское полотно. Удачная получилась покупка.
– Еще лучше. Да, пусть будет омлет. А пикули у нас еще остались?
– Да, конечно. – Женщина напряженно улыбнулась. – У меня они никогда не кончаются. Никогда не позволю себе такого, – добавила она негромко.
– Аминь.
Суперинтендант попытался говорить непринужденно, однако радость не позволила ему это сделать. Он хотел смеяться – просто потому, что принадлежавшее ему было настолько драгоценно. Счастье не в том, чтобы брать приятное тебе, как полагала Морган, а в том, чтобы бесконечно ценить то, что имеешь, в том, чтобы иметь возможность посмотреть на свое с благодарностью и счастьем.
– Пусть пикули никогда не кончаются, – повторил он.
Миссис Питт бросила на него взгляд из-под ресниц и улыбнулась.
В то воскресенье Джон Корнуоллис был вновь приглашен отобедать в доме Андерхилла. Ему даже в голову не пришло отклонить это предложение. Он прекрасно понимал, по какой причине епископ прислал ему приглашение. Оно было связано исключительно со смертью Юнити Беллвуд. Реджинальд хотел узнать, как продвигается расследование, – a также убедить Корнуоллиса в том, что скандала надо избежать любой ценой.
Помощник комиссара полиции не испытывал никакого желания портить репутацию Церкви даже среди людей невежественных или настолько неискренних, чтобы судить весть Евангелия по неспособности одного из слуг Слова исполнить один из основных законов страны, не говоря уже о более высоких законах Бога. Однако Джон не намеревался допустить того, чтобы ради сокрытия очевидного зла было совершено другое зло. Ему нечего было сказать епископу Андерхиллу. Он мог бы послать записку с вежливыми извинениями и все же хотел побывать на этом обеде, хотел снова увидеть жену епископа. Если он откажется, Айседора может подумать, будто бы он решил, что она разделяет расчетливость своего мужа и повинна в такой же трусости. Мысль о том, чтобы допустить подобное, не приходила ему в голову даже на мгновение. Полицейского преследовало полное стыда выражение глаз Айседоры, ее беспомощное желание отречься от слов мужа, не проявив при этом неверности к нему.
Корнуоллис одевался весьма тщательно: ему хотелось выглядеть наилучшим образом. Он уверял себя в том, что делает это, потому что епископ в известном смысле является его врагом, ибо сражается за чуждое ему дело. Когда ты ведешь корабль на бой, на всех мачтах полощутся на ветру флаги, трепещут вымпелы. И на черном сукне твоего сюртука не должно быть даже пылинки – как и на белом воротничке или на манишке. Запонки должны блестеть, сапоги – сверкать, и чтоб без единого пятнышка!
Джон явился точно в назначенный час, ни минутой раньше, ни минутой позже. Встретивший гостя лакей провел его в гостиную, где его уже ждала Айседора. Она была в платье густо-синего цвета, мягкого, словно ночь на море. Таким бывает после заката небо над Карибами. Женщина явным образом радовалась встрече и улыбалась:
– Простите меня, мистер Корнуоллис, епископа задержали, однако он скоро будет, самое большее через час.
Помощник комиссара обрадовался. Душа его немедленно воспарила. Ему пришлось постараться, чтобы радость не проявилась на его лице. Что можно сказать в такой ситуации? Искренне, не слишком смело, но все же вежливо? Надо же что-то сказать!
– Ну, это ничего не значит… – забормотал он и осекся. Что за глупость он говорит? С его точки зрения, будет лучше, если епископ совсем не придет! – Я… у меня нет для него никаких новостей. Пока что всего лишь не относящиеся к делу пустяки.
– Думаю, так и останется, – согласилась миссис Андерхилл, и тень легла на ее лицо. – Как по-вашему, они сумеют что-нибудь доказать?
– Не знаю. – Корнуоллис понимал, что ее беспокоит. По крайней мере, считал, что понимает. Темное облако навсегда ляжет на Парментера, вина его так и останется недоказанной, но и не опровергнутой. Он навсегда останется подозреваемым. А это худший приговор, чем прямое обвинение, потому что в нем останется и возмущение, ощущение того, что он обманул правосудие.
– Но если кто-то и сумеет найти разгадку этого дела, так только Питт, – добавил Джон.
– Вы придерживаетесь очень высокого мнения о нем, не так ли? – проговорила его собеседница с улыбкой, к которой примешивалась тревога.