– Я – как мальчишка-подросток, который любит не ту девочку, которую хочет, а хочет не ту, которую любит.
И Марьяна надолго задумалась: так ее он хочет или любит?! Если хочет – то почему не совращает? И вообще – почему ее ни разу еще никто не совращал? И как-то обидно сделалось за свою пропадающую жизнь…
В общем, Борис добился-таки, что Марьяна стала о нем хотя бы думать – иногда.
В ту роковую новогоднюю ночь он так набивался прийти, что Марьяне даже не по себе стало, когда в конце концов пришлось его довольно-таки грубо отшить. Ох, как она кляла себя потом за это, поедом ела: ведь Борис пришел бы явно не с пустыми руками, наверняка принес бы то растреклятое шампанское, Марьяне не пришлось бы уходить из дому, отец не умер бы в одиночестве… может быть, вообще бы не умер…
Чепуха, бред, конечно, однако этот бред надолго втемяшился в сознание Марьяны и снова изменил ее отношение к Борису. Теперь она поглядывала на него виновато, как бы непрестанно прося прощения. Тот небось голову ломал – за что, но поскольку в Нижнем Новгороде скорее завелась бы тропическая муха цеце, чем к Борису пристал бы комплекс рефлексии, он решил, что Марьяна одумалась, оценила его, истинное сокровище, по достоинству, да не знает, как дать ему это понять. Радости его не было предела, и очень скоро Ирина Сергеевна, на миг вынырнув из пучин своего черного горя, сказала, что отвергать такую любовь – настоящее преступление.
Потом Марьяна поняла, что они с мамой были просто доверчивыми и глупыми дурами. Никого, кроме себя, Боря Лепский никогда в жизни не любил…
Но глубину отчаяния Марьяны в ту пору было невозможно измерить, а ведь она должна была служить опорою матери, потерявшей всякую волю к жизни! Ей же самой хотелось слышать слова утешения, те слова, которые она находила для матери. Хотелось, чтобы и ее кто-то постоянно уверял: со смертью любимого человека жизнь не кончается, что отцу было бы невыносимо видеть, как они с матерью сами себя зарывают в могилу, а он, напротив, хотел бы глядеть на них с небес, утешаясь, что не придавил их к земле, не обездолил…
Борис повторял это так часто, что Марьяна ему в конце концов поверила. Да он и вправду так думал. По складу своей натуры он был просто не способен долго предаваться печали – и не терпел вокруг себя печальных лиц. До чего же это было хорошо: однажды понять, что жизнь продолжается, что не стыдно быть счастливой, не стыдно впервые приоткрыть губы в поцелуе и шепнуть самозабвенно в ответ на задыхающееся признание:
– Я люблю, люблю тебя!
– И я тебя люблю…
Когда Марьяна сказала маме, что Борис сделал предложение, та воскресла буквально на глазах. Пожалуй, у нее уже тогда зародилось желание удалиться в монастырь, но не бросишь же девочку одну! И не с собою же брать. И вот – такая прекрасная возможность сделать счастливой и дочь, и себя.
Марьяна читала в материнской душе, как в открытой книге. Можно было обидеться, конечно, что мама спешит стряхнуть ее с себя, сбыть, как говорится, с рук, однако обижаться Марьяне не давало ощущение близкого спокойного счастья, которое преследовало ее теперь постоянно. Нет, она по-прежнему не сходила с ума по Борису, однако твердо намеревалась всю оставшуюся жизнь готовить ему еду, вести его дом, спать с ним в одной постели и рожать ему детей.
Правда, два последних пункта вызывали у Марьяны смутный страх. В свои двадцать три года она была девственна душой и телом: никакие плотские мучения были ей неведомы, а эротические страницы книг и газет вызывали у нее смущение даже наедине.
Борис это, конечно, понимал. Похоже, и вправду именно эту холодноватую сдержанность он любил в Марьяне. Однако вся их первая брачная ночь прошла в бесплодных попытках Бориса возбудить молодую жену (а даже на неискушенный взгляд Марьяны, ее муж оказался весьма сведущ в науке обольщения!). При каждой попытке овладеть ею Марьяна вся сжималась и начинала так трястись от страха, что Борис невольно отступал, потому что не способен был заниматься любовью, ощущая себя при этом гнусным насильником.
Марьяна же чувствовала себя, конечно, дура дурой. Однако, кажется, никогда в жизни она не испытывала такого облегчения, как в ту минуту, когда Борис, сдавшись перед измучившим его желанием, накрыл Марьяниной ладонью пугающее существо, которое только что причиняло ей столько боли и страха, заставил ласково сжать его, а потом дернулся, застонал…
Наутро оба старательно отводили друг от друга глаза. Потом Борис куда-то ушел, а к вечеру Марьяна настолько измучилась от чувства вины, которым не с кем было поделиться (не маме же звонить, сообщать, что произошло!), что готова была на все, лишь бы ответить наконец желаниям Бориса. Может быть, он вообще больше ее не захочет? Может быть, нашел утешение на стороне?.. И никогда не вернется к своей фригидной жене?
«Не выпить ли вечером для храбрости? – мрачно думала Марьяна. – Или, наверное, какие-нибудь лекарства есть? Неужели он не догадается, что меня нужно чем-то раскрепостить? Наверное, у меня уже комплекс старой девы!» Потом она вспомнила, что ей всего лишь двадцать три, в монахини записываться еще рано, – и снова начала метаться по уютной квартирке, которую снял для них Борис, с опаской и надеждой поглядывая на полку с видеокассетами: а вдруг там найдется какой-нибудь эротический допинг?
Борис пришел уже поздно вечером как ни в чем не бывало, сказал, что задержался, потому что в аптеке проводится учет. Поужинал, похвалил Марьянину стряпню, а потом достал из кармана вчетверо сложенную промокашку. Да-да, совершенно такую, какая раньше вкладывалась в ученические тетрадки! Потом все стали писать шариковыми ручками, и надобность в промокашках отпала.
– Что, диктант будем писать? – заискивающе пошутила Марьяна.
– Да нет, сочинение на вольную тему, – ответил Борис и, осторожно отщипнув от розовато-сиреневой бумажки угловой квадратик, положил его в рот. Марьяна заметила, что промокашка аккуратно разлинована карандашом на добрый десяток таких квадратиков.
– Ну-ка, попробуй, – оторвал еще один уголок Борис. – Не бойся, это так… забава! Вроде любовной магии, – пояснил он в ответ на ошарашенный Марьянин взгляд. – Ты же училка… училка моя ненаглядная! Значит, путь к твоему сердцу лежит через чернильницы, ручки, тетрадки, учебники и промокашки.
Слава Богу, он на нее не сердится!
– Чернильный любовный напиток? – со счастливым смехом спросила Марьяна, кладя в рот сладковатую, попахивающую аптекой бумажку и поудобнее устраиваясь на диване в объятиях Бориса.