Только когда дрожащий Андрей Андреевич поцеловал её в губы — крепко, до боли — Даша отпрянула. Она откинула голову, но тут же улыбнулась: у него было абсолютно преданное и растерянное лицо. Она всё равно сильнее его!
— Ты что так шарахнулась? Разве не целовалась со своим Вагнером? — спросил Андрей Андреевич испуганно.
— Целовалась, только не так.
— А так — разве плохо? Не нравится? Страшно?
— Нет!
Она смелая была девочка. Она сама подставила губы, едко горящие от мороза и недавних слёз. Да, так её ещё не целовали — нежно, влажно. Её ещё не обнимали так крепко и ладно! Если она будет целовать в ответ, то уж точно сможет делать с ним всё, что захочет. Главное, надо закрыть глаза — тогда можно забыть, что это Андрей Андреевич, довольно занудный. Издалека, из-за поцелуев и сладкого шума в ушах, она слышала именно те слова, которые хотела:
— Я всё сделаю для тебя и для твоего папы. С Фишером мы свяжемся завтра же, это решено. Лучше, если мы все сначала поедем в Вену, а потом уж в Нидерланды. К лету в Милан. Мы все будем счастливы. Ты — единственное, ради чего стоит жить.
Андрей Андреевич врать не любил. Про Вену и Милан тоже не врал: он готов был сию же минуту туда отправиться. Его самого необоримым потоком несло неизвестно куда. Замечательная девочка сидела у него на коленях, обнимала, и всякий раз крепче. Ничем другим она ещё не умела ему ответить.
То, что запросто могло сейчас произойти, обдавало его, человека бывалого и осторожного, ужасом. Он никогда, несмотря на все соблазны в «Ключах», не заводил романов с малолетками. Он умел дожидаться допустимого возраста и очень гордился своей выдержкой.
Внезапность Дашиного порыва его оглушила. Он боялся за себя. Он даже старался иногда слегка отодвинуть её от себя, но в следующую минуту ещё жаднее впивался в её рот и притискивал к себе. Он уже твёрдо знал, что влюблён в эту девочку по уши, что она достанется ему, потому что она сумасбродка и теперь уже из вредности захочет быть с ним. Желанное и ужасное мешалось, соединялось диким образом и делало привычные вещи неузнаваемыми. Ирина почему-то представлялась Андрею Андреевичу бледным, но непременным фоном грядущего всеобщего счастья в чужих краях. Малолетство Даши тоже казалось вполне преодолимым: оглянуться не успеешь, как ей стукнет четырнадцать, и тогда даже по закону ей всё будет можно.
Теперь всё старое долой, всё будет замечательно! Почему бы не закатиться в Милан? Все сложности растаяли, рассеялись, рассыпались. Вместо проблем и головной боли у него сегодня радость и девочка на коленях, которая его целует. Только бы с ней не поторопиться, не напортить — всё-таки у него ещё никогда не было тринадцатилетних. Вдруг она испугается, и всё разрушится так же, как создалось — в одну минуту. Ту минуту, когда он пообещал упрямой девчонке сделать всё, что она хочет. А чего она хочет теперь? У неё, кажется, уже глаза слипаются?
Андрей Андреевич и пылал, и трусил. Слишком многое было поставлено на карту. Лучше уж, как обычно, найти в себе силы и сделать всё poco a poco*…
* понемногу, постепенно (итал., муз. термин)
Андрей Андреевич поднял Дашу на руки, отнёс в спальню и положил на кровать, на клетчатое покрывало. Он чуть не заплакал от счастья, когда услышал грубый скрип матраса и её нежнейший вздох. «Трус», — сказал он сам себе.
Он сел рядом, снова поцеловал, но не в губы, а в горячие, мокрые, сомкнутые ресницы.
Он сказал:
— Хорошо, поспи теперь. Ты так устала. Теперь всё кончилось. Всё будет отлично.
Даша едва пошевелила измученными, потрескавшимися, жаркими губами. Скорее всего, она даже не слышала его последних слов. Она моментально заснула. Минуту назад она улыбалась, прижималась щекой к его плечу, что-то говорила, а теперь зияли между век узенькие синие щёлки её невидящих глаз. Её тонкие пальцы полуразвернулись веером на подушке, и почти нельзя было уловить её дыхания — дуновения отсутствующей, слетевшей в непонятный сонный мир души.
— Спи. Я живу ради тебя. Я трус, я слабак, — выдохнул Андрей Андреевич. Ему до сих пор было страшно и жарко.
А в соседней комнате бился затылком о кресло иностранец, похожий на мумию. Он не понимал, что всё хорошо, всё правильно и устраивается как нельзя лучше. Он глядел в темноту синими глазами, издали похожими на чёрные. Он бормотал, пытаясь пробиться сквозь собственную гнусавую невнятицу и разогнать её неповоротливым языком:
— Mia figlia… dove?.. non mi piace…<Моя дочь… где?.. мне не нравится… (итал.)>*
Андрей Андреевич вышел в коридор, заглянул в щёлку соседней двери. Итальянец Шелегин, ярко и мёртво освещённый белым дворовым фонарём, смотрел прямо на эту щёлку. Он бессильно дёргался в кресле и бормотал, бормотал.
Андрей Андреевич отшатнулся. «Всё понимает, — прошептал он. — Он только со стороны кажется маразматиком. У него лицо потому кажется безумным, что мышцы не слушаются. Но Даша знает, что он всё понимает. И я знаю. Он прикидывается, что впал в детство, в животность новорождённого. Наплевать! Агу-агу, Сергей Николаевич! Ваша дочка только что хотела мне отдаться. Глупо, но я трус. Я её не тронул — всё-таки статья есть. Ей в феврале четырнадцать будет, тогда и приступим! Зато вас я больше не боюсь. Сегодня всем моим страхам конец! И ненавидеть вас не могу, несмотря на «Простые песни». Я просто брезгаю!»
Андрей Андреевич отправился на кухню и выпил там рюмку коньяку. Руки и коленки у него слабо дрожали, и он ничего не мог поделать. Он удивился этой дрожи. Напугался, что ли? Кого? Овоща? Или сумасбродной девчонки, очень глупой, хотя хорошенькой и сексуальной?
В дверь решительно позвонили. Андрей Андреевич впустил в квартиру Витю Фролова.
— Как больной? — сочувственно спросил Витя, снимая куртку.
— Плохо. Бедняга! Врач рекомендует вдвое увеличить дозу, — ответил Андрей Андреевич.
Витя понимающе кивнул и пошёл в ванную мыть руки. Туго загудела вода в открытом кране.
— Кто там? Мама? — сонно спросила из своей комнаты Даша.
Андрей Андреевич бросился к ней. Он вдруг испугался, что она заспит сегодняшний вечер и проснётся такой, какой была всегда — злой, дерзкой, ненавидящей. Он подбежал к кровати и наклонился над ней:
— Ничего, Дашенька, спи. Это пришли папе укол делать. У мамы ещё не кончился концерт, но она будет минут через сорок.
Даша вяло улыбнулась, не открывая глаз:
— Мы маму сегодня попросим?.. Разрешение нужно… Вена…
Говорила Даша невнятно, едва открывая рот, и странным образом походила на Шелегина, который точно так же пытался произнести что-то непослушным языком и не мог.
От такого неприятного сходства Андрей Андреевич вздрогнул, но постарался себя успокоить: «Она просто спит. Вообще все мы несколько ненормальные, Мы беспомощные чудовища или беспомощные спящие красавицы, как вот эта, моя».