Элен услышала над собой шаги матери, затем открылась дверь комнаты Кароля. Она прошептала:
— Обещаю.
В один из дождливых дней они бесцельно катались на автомобиле по Булонскому лесу, радуясь, что им удалось сбежать и они никого не встретят на этих пустынных, мокрых аллеях. Стояла осень; было слышно, как по окнам бьют тяжелые капли холодного, неугомонного октябрьского дождя. Время от времени шофер останавливался и вопросительно смотрел на Макса, пожимая плечами. Макс нетерпеливо стучал по окну со словами:
— Езжайте дальше. Езжайте куда угодно.
Автомобиль снова трогался, порой увязая в грязи аллей, предназначенных для верховой езды. Вскоре они переехали Сену и оказались за городом; через открытые окна проникал горький свежий запах. Словно в каком-то кошмаре Элен смотрела на сидящего рядом с ней мужчину, который говорил с ней сквозь слезы. Он внушал ей жалость и неприязнь одновременно.
— Элен, ты должна понять меня... Я больше не могу так жить. Мы никогда не говорили о ней, — сказал он, не называя имени своей любовницы. — То, что я делаю, — омерзительно... Нам лучше поговорить откровенно раз и навсегда, чтобы покончить с этим... Ты... ты ведь уже давно знаешь о нашей связи, не так ли?
— Ах Господи, — сказала она, пожимая плечами, — вам же не приходило в голову, что даже ребенку надо быть либо слепым, либо слабоумным, чтобы не догадаться.
— Ты веришь, что в таких случаях думают о детях? — воскликнул он, и Элен вновь увидела усталое, презрительное выражение на его лице; она почувствовала, как в сердце всколыхнулась былая ненависть.
— Я прекрасно знаю, что о детях никогда не думают... — прошептала она.
— Но разве об этом речь? Сейчас речь о тебе, женщине, которую я люблю, и о другой женщине, которую я любил, искренне любил... Последние месяцы я живу в каком-то беспросветном кошмаре... Мне кажется, я начинаю приходить в себя. Теперь я понимаю, до какой степени был жалок, отвратителен... Точнее, я понимал и прежде, но ничего не мог с собой поделать, я тебя слишком крепко любил, я просто сошел с ума, — говорил он глухим голосом, — но я так больше не могу, я сделался противен сам себе...
— Вы обманывали моего отца на протяжении долгих лет без всяких угрызений совести, — со злостью ответила она.
— Твоего отца? А ты знаешь, что у него на уме? Кому-нибудь когда-нибудь удалось понять, что он думает? Не обольщайся, и ты не понимаешь. Лично я никогда не смог разгадать, что ему на самом деле известно... Элен, если бы ты только захотела...
— Тогда что? — воскликнула она, вырывая руку, которую он прижал к своей пылающей щеке.
— Стань моей женой, Элен, и ты будешь счастлива.
Она медленно покачала головой.
— Почему? — с безнадежностью в голосе спросил он.
— Я не люблю вас. Вы враг всего моего детства. Я не могу вам это объяснить. Вы только что сказали: «Речь не о твоем детстве». Вот именно, речь не только о нем. Я никогда не переменюсь. То, что я чувствовала в четырнадцать лет... и до этого... намного раньше... живет и всегда будет жить во мне. Я не смогу все забыть, а вы никогда не сможете сделать меня счастливой. Мне нужен мужчина, который не знал бы моей матери, моего дома, моего языка, моей страны, который увез бы меня далеко, куда угодно, хоть к черту, лишь бы подальше отсюда. Я была бы несчастна с вами, даже если б любила вас. Но я вас не люблю.
Он в бешенстве сжал кулаки:
— И ты позволяешь мне себя целовать...
— Ну что общего между поцелуями и любовью? — устало ответила она.
— Тогда я уеду. Моя сестра сейчас в Лондоне. Она писала мне, чтобы я приезжал к ней. Я хочу уехать, — со стоном повторил он.
— Ну что ж, поезжайте, дорогой Макс.
— Элен, если я уеду, ты больше никогда меня не увидишь. Возможно, однажды тебе будет нужен друг. А у тебя, кроме отца, нет никого на целом свете, подумай об этом. Впрочем, он стар и болен...
Она вздрогнула:
— Папа? Что вы такое говорите?
— Посмотри сама, — говорил он, пожимая плечами, — разве ты не видишь? Это пропащая душа. Он прожигает свою жизнь. Что ты можешь сделать? А с матерью вы навечно останетесь врагами.
— Навечно, — эхом ответила она, — но мне никто и не нужен.
Он в отчаянии твердил:
— Мне кажется, за последние десять лет я ни разу не испытал чистого чувства. Мне стыдно... Моя любовь к тебе беспокойна и болезненна, она насквозь пропитана горечью и злостью. И все же я люблю тебя.
Она подняла руку, пытаясь разглядеть на часах время под светом газового фонаря.
— Скоро восемь, поедем домой.
— Нет, нет, Элен!
Он цеплялся за ее одежду, страстно целовал ее шею, ее хрупкие нежные руки.
— Элен, Элен, я люблю тебя, я никого никогда не любил, кроме тебя. Сжалься надо мной, Господи, не отвергай меня... В конце концов, ты не можешь так люто меня ненавидеть! Я никогда не причинял тебе зла! Я уеду навсегда. Разве тебе это безразлично?
— Нет, — жестко сказала она, — я рада. По крайней мере, когда вы уедете, дом станет чистым и достойным. Она стара. Теперь ей придется довольствоваться мужем и ребенком. Может, однажды у меня появится мать, как у других. Вы — причина моего несчастья.
Он не ответил. В полумраке машины она увидела, как он отвернулся и поднес дрожащие руки к глазам. Она склонилась к окошку и велела шоферу возвращаться в Париж.
Они расстались без единого слова. На следующий день Макс уехал в Лондон.
Годы летели быстро. Жизнь была беспокойной и шальной, как бурлящая река в половодье. Позже, когда Элен вспоминала о тех двух годах после отъезда Макса, она всегда представляла их себе бурным, безудержным потоком воды. Она повзрослела, даже постарела за эти два года, но ее движения остались такими же резкими, неловкими, лицо бледным, а руки худыми и хрупкими. Она была неразговорчива и тушевалась на фоне других девушек, расфранченных и нарумяненных. Лишь иногда на смену ее застенчивости приходила холодная, жесткая и язвительная веселость. Тем не менее юноши прощали ей ее молчание, ее ненакрашенные губы, равнодушную манеру позволять себя целовать, потому что она хорошо танцевала, а в то время это считалось ценным качеством, наравне с большим умом и высокой добродетелью...
После отъезда Макса и до его короткого холодного письма, в котором он сообщал о своей женитьбе, Белла ходила словно во сне, тихая и понурая, но вскоре вновь завела любовников, которым платила, как и другие старые женщины... В ту пору жизнь была легкой, они купались в миллионах. Это был тот счастливый период, когда курс на бирже ежедневно поднимался к еще невиданным вершинам и когда самые удачливые спекулянты мира стекались в Париж, говорящий на всех языках планеты. Пятидесятилетние женщины носили платья а-ля «золотая молодежь», плотно обтягивающие бедра и открывающие до самых ляжек мощные ноги. Это были времена первых коротких причесок, когда затылки стригли под «ежик», а шеи стягивали галстуками и обвивали жемчужными колье. На приватных вечерах в Довиле англичанки совали смазливым мальчикам с кожей цвета сигары, белого табака или пряника толстые и шуршащие, как опавшие листья, пачки английских фунтов стерлингов.