Мне не нужна рабыня, меняющая рабовладельца, переходящая от одного мужчины к другому на тех же условиях, от одной степени зависимости к другой, но в тех же формах, от одной неудовлетворенности к другой, еще более глубокой.
– Ты хоть сама себя слышишь? – На этот раз я тоже повышаю голос. – Проект… Гарантировать. Ты говоришь как бухгалтер, твою мать!
– Я говорю как нормальный человек, который испытывает искренние чувства!
– Э нет, моя дорогая, чувства – это совсем другое. Не цепляться за любовную историю, которая пошла на дно, как цепляется потерпевший кораблекрушение за что попало. И не менять мужиков только потому, что один обидел, а другой разочаровал. Это не называется чувством. Это называется – расчет!
– Расчет?
– Да, он самый. Оставить одну любовную историю ради другой, построенной по одной и той же схеме, изменив лишь внешние условия. Естественно, я называю это расчетом. Или блядством. Посмотри на себя…
Она замахивается, чтобы ударить меня, но я успеваю перехватить ее за запястье.
– В чем дело, правда глаза колет? – наступаю я.
– Отпусти меня! Дай мне уйти! – бешеной кошкой вырывается она.
– Нет уж, сейчас ты выслушаешь всю правду, – говорю я с горечью, еще сильнее сжимая ее руку. Мне хочется причинить ей боль, заставить ее узнать, какова она, настоящая жизнь, обжечь ее огнем, от которого она всегда бежала. – Ты со своим провинциальным благополучным детством, с твоей великой щенячьей любовью к человеку старше тебя, с твоим женихом, протирающим штаны в банке, что ты можешь знать о настоящих чувствах? Что ты можешь знать об одиночестве? Ощущать себя чужим? – Я вижу по ее глазам, что она не понимает, а точнее, не хочет понимать того, что я говорю, и это приводит меня в ярость. – Что ты на самом деле можешь знать об отчаянии? Ты когда-нибудь оказывалась одна на чужой земле без крыши над головой, без документов, без надежды на помощь? Была вынуждена рассчитывать только на себя? Тебе приходилось достигать дна своих страхов, чтобы подняться над своими предубеждениями?
– Отпусти, ты делаешь мне больно! – Она не слышит, вся сосредоточенная на переживании моего отречения от нее.
Но я не отрекаюсь от нее. Она не нужна мне такая. Мне не нужна рабыня, меняющая рабовладельца, переходящая от одного мужчины к другому на тех же условиях, от одной степени зависимости к другой, но в тех же формах, от одной неудовлетворенности к другой, еще более глубокой.
Нет, я не отрекаюсь от нее, но это не та Ева, свободная женщина, которую я хочу.
– Но ты знаешь, что такое настоящее чувство, – продолжаю я, притягивая ее к себе. – Ты только должна его слушаться. Сделай это сейчас. – Я наклоняюсь, чтобы поцеловать ее страстно и нежно.
Поначалу она бьется в моих объятьях, словно птица, и мне требуется вся моя сила, чтобы удержать ее. Ее губы деревенеют под моими губами, она отворачивает голову, пытаясь избежать моего поцелуя, потом кусает мне нижнюю губу. Я чувствую вкус крови, но не отпускаю ее. Она тоже чувствует ее и на мгновение замирает. Потом начинает слизывать кровь, медленно разжимает губы, впуская мой язык, отвечает на поцелуй с той же силой, с какой только что сопротивлялась мне.
Ну и хорошо, – произносит она после паузы странным голосом, который, кажется, исходит из глубины, до сих пор мне неведомой. – А теперь убирайся.
Ее ногти впиваются мне в затылок, в плечи, царапают мою спину, ее лобок прижимается к моему, вызывая у меня желание. Я подхватываю ее под ягодицы и притискиваю к себе с такой силой, что вскрикиваю от боли внизу живота. Продолжая целовать, отодвигаю ее от себя, она делает шаг назад, спотыкается и падает, увлекая меня за собой. Удар о холодную пыльную землю сбивает мне дыхание. Подобно борцам, мы катаемся по ней, пока я не придавливаю руками ее плечи к земле и не замираю над ней на коленях. Она подтягивает ноги и разводит их, готовая, в ожидании. Она тяжело дышит, глаза лихорадочно блестят, опухшие красные губы приоткрыты. Я до безумия хочу ее.
Она тоже хочет меня. Но я не позволю ей так легко одержать победу надо мной.
– Чего ты хочешь? – шепчу я, почти касаясь губами ее лица.
– Тебя, – выдыхает она.
Я опускаюсь на нее, и ее рука тянется к моему пульсирующему члену.
Я перехватываю руку, не давая ей дотронуться до него.
– Ну же! – умоляет она, сгорая от желания. – Разве не этого ты хочешь?
– А что хочешь ты?
– Я хочу тебя.
– Сейчас? Или завтра? Или всегда?
– Сейчас.
– Громче.
– Сейчас!
– Еще громче, черт побери!
– Сейчас! – в полный голос кричит она, обхватывая меня бедрами и принимая толчок, с каким я вхожу в нее, отвечая на мои яростные удары с такой же дикой страстью, двигаясь все быстрее в крещендо ярости и желания до тех пор, пока все ее тело не сотрясается в пароксизме наслаждения и не замирает рядом с моим, мгновенно догнавшим ее, на увлажненной луной брусчатке дворика.
– Бог мой, что ты со мной сделала, – говорю я, не задумываясь, тот ли это момент для этого признания, знаю только, что должен сказать ей это: – Такого у меня никогда не было ни с кем другим.
– Ну и хорошо, – произносит она после паузы странным голосом, который, кажется, исходит из глубины, до сих пор мне неведомой. – А теперь убирайся.
Я привязан к кровати так, что не могу даже пошевелиться. От моего тела к какому-то аппарату отходят десятки прозрачных трубочек. Я вижу, как моя алая кровь, не останавливаясь, бежит по ним, подпитывая мою жизнь вне моего тела, чтобы затем, может быть, заставить ее влиться обратно в меня. Может быть.
Я до безумия хочу ее. Она тоже хочет меня. Но я не позволю ей так легко одержать победу надо мной.
Я ничего не понимаю. Вокруг все белое.
Открывается дверь, и входит медсестра. Она очень красива. Светло-каштановые локоны спадают на белую блузку, обтягивающую и подчеркивающую ее безукоризненную фигуру. В одной руке у нее папка, в другой – странный для этой обстановки угольный карандаш для рисования. Она улыбается мне.
– Итак, – спрашивает она, – что мы желаем делать?
– Освободи меня, пожалуйста, – прошу я.
Она тянет руку к кнопке выключения аппарата.
– Ты уверен?
Я колеблюсь. Я знаю, что, когда она его выключит, я испытаю боль. И не уверен, что моя кровь продолжит свое движение без помощи этого аппарата. Но я также знаю, что должен удостовериться в этом.
Я киваю. Смотрю на висящую внутри клетки Да Винчи ненавистную луну, которая терзает мои глаза резким, пронзительным светом.
Пронзительный свет – это свет солнца, которое стоит почти в зените. Должно быть, уже полдень. Я потягиваюсь, как кот, ощущая тепло и неровности песчаной площадки подо мной.