Таня весело ответила:
– Ну, если только с вами!
– Я готов! – мгновенно ответил старичок-портье и сложил руку крендельком.
– Может быть, завтра… – засмеялась Татьяна.
Все еще смеясь, она вышла на улицу. Полицейские машины уже уехали. В кафе напротив была разбита витрина, виднелись упавшие столики и разбросанные стулья, блестела разбитая посуда…
– Ух ты, какой погром! – оценила Таня.
– А ты знаешь, кто этот погром устроил? Те милые ребята, которые за тобой вчера следили. Их только что увезли в полицию, – объяснил Том.
* * *
На почте было пусто, гулко и почему-то сыро. За стойкой скучала пожилая дама. Том оживился: «О, бальзаковский возраст! Это мой контингент! Танечка, спроси-ка, говорит ли она по-английски?»
Почтальонша, оказалось, долгое время преподавала в Англии французский. Она с восторгом отнеслась к возможности пообщаться с «native speaker» [9] . А уж если этот самый «спикер» еще и симпатичный мужчина, который с таким вниманием ее слушает…
Таня быстренько вышла на улицу, чтобы не смущать пожилую даму. Она с удовольствием подставила лицо летнему солнцу – как эта бедняжка-почтальон целый день сидит в таком сыром помещении?
Том появился только через полчаса:
– Бр-р, ну там и сырость, я даже мокрицу видел. Лягушатники!.. – Он поежился и многозначительно добавил: – Мадам сказала, что мой визит будет греть ее целый день! Она, кстати, вдова, и у нее свой дом в Анган-ле-Бен…
Таня неосторожно ответила:
– Да она ж тебе в бабушки годится!
Том искренне обрадовался:
– Ура, мадемуазель меня ревнует! – Он вновь стал серьезным: – Что удивительно, эта леди помнит человека, который отправлял тебе эти письма. Она еще удивилась и спросила его – что же, мол, за адрес ты пишешь, ведь такого дома в нашем городе нет! А тот засмеялся и сказал, что это просто розыгрыш…
Таня умирала от нетерпения:
– Говори быстрей, какой он?
– Блондин. Среднего роста, глаза светлые. По виду – лет пятидесяти. Говорит по-французски с легким акцентом. Мадам утверждает, что это русский акцент.
* * *
Какие суки! Гниды, падлы! Чтоб черти взяли эту гребаную заграницу! Уже два раза он побывал за решеткой – сначала в Турции, а теперь здесь, в этом долбаном городишке. А менты-то местные – такие же продажные твари, как и у нас! Ажаны!.. Сначала гнали всякую лажу насчет суда и прочей дребедени. Исправительные работы ему обещали! Подметать тут метелкой или горшки в больнице подавать! Рустам аж заржал от такой перспективы.
Он приказал Мелешину: «Спрашивай одно – сколько?» Мелешин и спрашивал – наверно, раз двадцать. Наконец полицаи сдались. Взяли с них тридцать кусков за разбитую витрину. Тридцать кусков франков! Почти пять штук гринов! Да за такие бабки весь ихний Анган можно завитринить!
Но не это было самым худшим.
Как только их отпустили, они бросились к гостинице.
Эмиссар-Мелешин вернулся от ресепшн подавленный:
– Девка вместе с хахалем выписались час назад и пошли пешком в сторону вокзала…
Час назад! Значит, сейчас они уже в Париже!
Одни. И, быть может, спокойненько делят с этим падлой его сокровища!
* * *
– Да, это не Нотр-Дам, – скептически протянул Том, когда они подошли к совсем небольшой и неброской деревянной часовенке. – У вас в России что – все церкви такие?
– Обижаешь! – рассердилась Таня. – У нас церкви покрасивей Нотр-Дамов будут. Один храм Христа Спасителя чего стоит!
– А, я об этом слышал. Большевики снесли церковь – построили бассейн, а нынешний ваш мэр осушил бассейн – и построил церковь. Где же вы теперь плаваете?
Да, Том никогда не бывает серьезным! И сердиться на него невозможно.
Таня решительно потянула на себя дверь – тщетно. Церковь была заперта.
– Постучи сильнее, – посоветовал Том.
– Сильнее – не нужно, – услышали они.
Из боковой двери показался молодой чернобровый священник.
– О, а вот это – мой контингент, – прошептала Татьяна Тому.
Она подошла к священнику и сказала по-русски:
– Батюшка, благословите!
* * *
– Танечка, что с тобой? – испуганно бросился к ней Том, когда она вышла из церкви.
Татьяна не отвечала. У нее кружилась голова, перед глазами все плыло. Что же все это означает?!
Она бессильно облокотилась на Тома и с трудом выговорила:
– Поехали быстрей в Париж! Он назначил мне встречу! Сегодня вечером. И я хочу до нее все тебе рассказать.
* * *
Хотелось тишины.
Ильинский выехал на дачу один. Даже шофера отпустил.
Дорога петляла в яркой зелени. «Волга» (ничем внешне не отличимая от обычных «волжанок», но собранная по спецзаказу – и с шестицилиндровым крайслеровским движком) мягко вписывалась в повороты. Море горело синим.
Где-то тут, неподалеку от Косой Щели, эти уроды прятали чемоданчик.
Не надо было лезть в эту историю. Забыть нужно было о гребаных побрякушках.
Все Шляга… А мне теперь расхлебывай. Шляга ведь простой, как паровоз. Им владеют яркие чувства. Замочить. Припугнуть. Наехать… А думать – это не для него. И делать нестандартные ходы – не для него.
А сейчас – Павел Ильич это чувствовал – требовалось именно нетривиальное решение.
Через пятнадцать минут он был на даче. Загнал «Волгу» в гараж. Сделал себе джин с тоником и льдом. Вышел на балкон (размером с теннисный корт).
Солнце опускалось в море. Под балконом волна, шипя, накатывалась на его личный пляж. Пара зонтиков отбрасывала длинные тени.
Павел Ильич поставил ледяной стакан на стол и открыл досье.
Папочка, собранная на Ходасевича, оказалась тонкой. Все-таки комитетчик – засекреченный человек!
Зато досье на Юлию Николаевну было обширным.
* * *
– Добудь мне дело Южнороссийской швейной фабрики! – Голос Валеры в трубке был напряженным.
– Что? Который час? – просыпаясь, пробормотал Гаранян.
– Это очень срочно! Я тебя очень прошу: быстро достань мне дело!
– Валера! Пять утра!
– Я знаю. Но раз я звоню – ты ж понимаешь: это очень, очень важно!
– До вечера не терпит?
– До утра не терпит!
– Ну не ори… Подожди, возьму карандаш… Диктуй… Какого года? Семьдесят девятого?.. Ладно… И не звони мне больше! Понял? Я сам тебе позвоню…